Это было потом - [51]

Папе я о своем "визите", конечно же, рассказала в тот же вечер. Но дядю ни о чем не предупредила. Он и сам ничего не нарушал. Ночевал, как и было положено, в гостинице. Общался только с нами. Долгими были наши разговоры по вечерам. Пределы города не покидал. Поехал только в Понары, но это всего в 8-ми километрах от города. Правда, перед субботой, я с чувством некоторой опаски ждала, что он попросит отвести его в синагогу. Не попросил. И вообще не проявлял ни малейших признаков религиозности. Я не удержалась и спросила, можно ли в Израиле быть неверующим. Он удивился и ответил, что, конечно, можно. Тогда я полюбопытствовала, что же он делает по субботам, когда ничего нельзя делать, и не ходит городской транспорт. — Отдыхаю. Иду к другу, который живет рядом, и мы играем в шахматы. Больше я вопросов не задавала. А когда он улетал, проводить его в аэропорт — поехала.

ПОЕЗДКА К И.Г.ЭРЕНБУРГУ

Перед каждым звонком в издательство я "собиралась с духом", чувствуя, что и на этот раз ответ будет прежним — рецензии еще нет. Чем дольше институт истории партии не давал своего заключения, тем более это меня тревожило. Не помогали и уверения Шамариной, что сотрудники института никогда не торопятся с ответами. Но это меня не успокаивало. Наоборот. Зависимость от их решения пугала. Они могут считать, что советскому человеку не обязательно знать, да еще в подробностях, как и сколько евреев уничтожили немцы. Им нет дела до того, что обреченные на гибель и понимавшие свою обреченность узники жаждали не только остаться в живых. Они надеялись, что когда-нибудь люди узнают, как издевательски методично немцы истребляли ни в чем неповинный народ. Это нужно и ради мертвых, и ради живых. В один из погожих дней второй половины октября 1961-го года в Кисловодском курорте сидели на скамеечке московский пенсионер Артур Моисеевич Хавкин с женой и недавний виленчанин, бывший военный прокурор Лев Федорович Филимонов, который, выйдя в отставку, переехал жить в Кисловодск. Они разговорились о зверствах гитлеровцев и Филимонов рассказал им то немногое, что знал о преступлениях немцев в Литве. И еще о том, что он знаком с дочерью бывшего директора Вильнюсского филиала ВЮЗИ, который он, Филимонов, в свое время окончил. Что эта дочь была в гетто и в двух концентрационных лагерях, и вела там дневник. Что она осталась жива и работает в филармонии. Хавкин проявил горячее желание узнать о дневнике подробнее и попросил Филимонова написать в Вильнюс и заочно нас познакомить, после чего он сам напишет. Однажды, придя на работу, я нашла на столе не только "привычное" ежедневное письмо из Ленинграда, от мужа (я к тому времени уже была замужем за ленинградцем), но еще одно, из Москвы. Почерк был незнакомый. И фамилия отправителя — Хавкин А.М. - ничего не говорила. Я вскрыла письмо. Тем же почерком, что и на конверте, было написано: "К Вам обращается человек, о котором Вы могли узнать из недавнего письма Розы Марковны и Льва Федоровича Филимоновых из Кисловодска". От Филимоновых я никакого письма не получила, тем более было любопытно, что же он пишет, и я продолжала читать. "Поскольку я поставил себе задачу всеми доступными мне силами и средствами не давать людям забыть о фашистских зверствах, то я живо заинтересовался рассказом Филимоновых о Вас. Лично я прошел всю недавнюю войну с начала до конца в армии". Дальше он просил хотя бы в кратком виде написать ему о дневниках (почему-то во множественном числе), и сообщил, что, "располагая некоторыми связями в кругах, интересующихся возможностью познакомиться с новыми материалами о фашистских зверствах, я бы смог предпринять некоторые шаги к тому, чтобы Ваши дневники не остались втуне". Я дала письмо прочесть Изе и Риде. Но они посоветовали не торопиться с ответом, пока не будет письма от Филимонова, и не выяснится, что этот Хавкин за человек. Только ли желание не давать людям забыть о зверствах фашистов им руководит. Я удивилась: какие еще чувства могут им руководить? Оказывается — и тут они были едины — корыстные цели. За помощь он может потребовать поделиться гонораром или даже напроситься в соавторы. Я сникла. Это "поделиться гонораром" напомнило историю с переводами. Но все же я возразила: рукопись уже сдана в Издательство, и никто не может претендовать на соавторство. Я ему ответила в тот же вечер. Вскоре получила второе письмо. Хавкин спрашивал, не намереваюсь ли я перевести рукопись на русский язык, и поразил неожиданной просьбой разрешить ему показать мое письмо И.Г.Эренбургу и "попросить его совета или участия в той или иной форме". Я опять ответила сразу. Написала, что перевести на русский язык, по крайней мере предварительно, я готова. А что касается разговора о дневнике с И.Г.Эренбургом, то, если только есть такая возможность или хотя бы надежда, я была бы ему очень благодарна. Оказалось, что, упомянув в письме о некоторых связях "в кругах, интересующихся возможностью познакомиться с новыми материалами о фашистских зверствах", он имел в виду именно И.Г.Эренбурга, к которому намеревался обратиться через своего друга П.И.Лавута.