Это было потом - [50]

(*Опасения оказались не напрасными. Хотя спустя два года после его ареста, в 1963-тьем году, суд над Мурером все же состоялся, и семнадцать бывших узников Вильнюсского гетто свидетельствовали, что он не только руководил массовыми отправлениями на расстрел, но и лично расстреливал, суд присяжных в Австрии Мурера оправдал.)

ПРИЕЗД ИЗРАИЛЬСКОГО ДЯДИ

А вскоре появился новый повод для волнений. В начале они были приятные: мы ждали приезда из Израиля папиного брата, дяди Меера. Уехал он туда, в тогдашнюю еще Палестину, за год до моего рождения и приезжал всего один раз, в 1939-том году, в самый канун войны. Папа его очень ждал. Из всей когда-то большой семьи их осталось всего три брата: сосланный в Сибирь и лишь недавно вернувшийся оттуда дядя Берель, папа, и он, израильский дядя. Кира Александровна приездом зарубежного родственника была не очень довольна. Боялась последствий. Папа ее успокаивал. О том, что у него в Израиле есть брат, он и раньше указывал во всех анкетах. Переписку с ним после смерти Сталина возобновил открыто. Приезжает дядя по индивидуальному туризму и будет жить, как предписано, в гостинице. Так что никаких последствий не должно быть. Не отправят же его, папу, после того, как наконец вернули в Вильнюс, обратно в Клайпеду. Меня приезд почти незнакомого дяди немного будоражил, но я тоже считала, что бояться этого не надо. Однако как раз накануне дядиного приезда наша певица Таня, придя на репетицию, позвала меня в пустующую пока комнату и сказала, что ее муж, Евгений, просил мне передать, чтобы я завтра встречать дядю в аэропорт не ехала. Я опешила: откуда он знает? Он же занимается дактилоскопией в Министерстве внутренних дел, а не Госбезопасности. В растерянности промямлила, что ведь у папы дома мы все равно встретимся. Но Таня сказала: — Дома — одно, а в аэропорту — совсем другое. Вошел концертмейстер, Таня достала свои ноты, и мне не оставалось ничего другого, как вернуться к себе. Я была в полной растерянности. Папа будет встречать. И Мира с Владасом будут. Они специально приезжают из Клайпеды, хотя Кира Александровна считает, что Владасу, директору фабрики и члену Бюро горкома партии, литовцу, нечего демонстрировать родство с иностранцем, да еще из Израиля. Но Владас сказал, что на таком семейном празднике должны быть все. Правда, сам он приезжает всего на один день, — на дольше не может отлучиться с фабрики, но Мира с маленьким Микасом останутся. Единственная конспирация, которую он допускает — чтобы Микас в детском садике не хвастался, ему сказали, что приезжает дядя из Воронежа. Папу совет Евгения заметно огорчил. Но он молчал. Это значило, что я сама должна решать, последовать ли этому совету. Зато Кира Александровна мгновенно распорядилась: — Никуда не поедешь! И Владасу нечего делать в аэропорту. Папа скажет, что у него сломалась машина (они должны были приехать на машине), и он ее ремонтирует. А ты в командировке в Каунасе. Папа этого, конечно, не скажет. Он не умеет говорить неправду. Но я тоже не хочу врать! Не разъезжаю я по командировкам. За все годы работы в филармонии я в Каунасе была всего дважды. Один раз на прослушивании новой программы эстрадного оркестра, когда ее принимать приехал художественный совет, а я, как секретарь совета, должна была вести протокол обсуждения. А во второй раз, когда к нам приезжал Китайский театр, и начинал свои гастроли в Каунасе. Перед первым спектаклем гостей должен был приветствовать Министр культуры Ю.Банайтис. Поскольку переводчика с литовского на китайский не было, то я должна была переводить его приветствие на русский, а приехавший с театром из Москвы переводчик — с русского на китайский. Таким же образом был сделан перевод ответного слова руководителя театра с китайского на литовский. А чтобы оба выступающих и зачитывающие перевод знали, где останавливаться, я предложила и в оригиналах и в переводах красным карандашом пометить паузы, за что московский переводчик прозвал меня заведующей паузами. Пока я предавалась воспоминаниям, Кира Александровна разработала целый сценарий. Я должна под каким-нибудь предлогом отпроситься с работы, сидеть дома, благо соседка с детьми на даче, не подходить к телефону до пяти часов. Она позвонит в это время, то есть когда дядя уже будет у них. Но говорить будет якобы с соседкой. Спросит, не вернулась ли я еще из Каунаса и попросит, когда вернусь, передать мне, чтобы пришла к отцу. Я не хотела, ни за что не хотела ее послушаться, но и пренебречь советом Евгения не решалась. Вечером приехали Мира с Владасом и Микасом. Кира Александровна им, конечно, сразу все передала. Оказалось, что Владас и не мог поехать в аэропорт, — у него были какие-то важные дела в Министерстве легкой промышленности и каком-то тресте. Я осталась в одиночестве. Всю ночь терзалась, не зная, что делать. Ведь они все равно знают, что дядя приезжает. И мы все равно встретимся. Почему Таня сказала, что дома — одно, а в аэропорту — другое? То есть там могут меня с ним сфотографировать? Ну и что? Им нужно доказательство, что я общалась с иностранцем? Так я же не какой-нибудь начальник, которому это может повредить. Но если это не может повредить, Евгений не стал бы предупреждать. И опять — в который раз — я удивилась, откуда он знает? Выходит, Министерство внутренних дел и Госбезопасности — почти одно и то же?.. Но я все равно не смогу сидеть дома, как мышь, и потом делать вид, что была в Каунасе. Может, на самом деле поехать в Каунас, бродить там целый день по улицам и к вечеру вернуться. По крайней мере, будет меньше неправды. Но в Каунас я не поехала. Сидела дома действительно как мышь. Ничего не могла делать. И телефон молчал. И я никому не звонила. То и дело смотрела на часы. Но стрелка, как назло, еле двигалась. Я укоряла себя, что испугалась, струсила. Наконец не выдержала. Хоть понимала, что еще рано, что самолет, может, еще и не приземлился, и что они сперва поедут в гостиницу, все равно заспешила к папе домой. Во дворе недалеко от входа какие-то на вид работяги играли в карты. Раньше я их тут никогда не видела, и этих ящиков, на которых они сидят, тут не было. Значит, только видимая она, игра в карты. А на самом деле они будут следить, кто к нам входит. Это нетрудно, дом всего четырехэтажный. Мстя себе за трусливое сидение дома, я нарочно прошла совсем близко от них. Но эта запоздалая смелость ничуть не помогла. Мне все равно было стыдно. Перед папой, Мирой. Особенно перед дядей. Когда он меня обнял, и сказал: "Как ты выросла!" и все рассмеялись, я чуть не расплакалась. Потом я поняла, почему он так сказал: он запомнил меня тем ребенком, каким видел, когда приезжал на свадьбу тети перед самой войной. Все были рады встрече. Вспоминали бабушку, которая "догадалась" умереть до прихода немцев, дедушку, которого они расстреляли. Вспоминали маму, Раечку, Рувика. И мамину маму. Она жила в Тельшяй, и мы ее называли "тельшяйской бабушкой". И дядю Михеля, отказавшегося перед расстрелом от повязки на глаза. И тетю, и двух ее маленьких детей, которые умерли в Рижском гетто от голода. Ее мужа расстреляли одним из первых. Дядя привез фотографию их свадьбы. Из пятидесяти двух сидевших за столом родственников и гостей в живых остались только трое — мы с Мирой и папа… Разглядывая эти снимки, я вспомнила другие, лежащие в музейной папке. Их даже разглядывать некому… А мы до поздней ночи продолжали вспоминать. На следующее утро, едва я пришла на работу, зазвонил телефон. Звонивший представился работником Комитета государственной безопасности. Сердце, конечно, екнуло. Но тот, в трубке, заговорил совсем о другом. Он сейчас знакомится с записями, которые в годы гитлеровской оккупации тайком вел житель Понар, фиксируя расстрелы мирных граждан. В этих записях не все понятно. Например, если он не ошибается, то так называемый "Судный день" по еврейской религии вроде осенью, а автор, описывая расстрел прямо на железнодорожных путях, пишет про "Судный день". Хотя указана дата — апрель. Я сразу догадалась, что речь идет о "Каунасской акции". Начала объяснять, почему тот человек мог назвать творившийся кошмар судным днем, но мой собеседник попросил все же прийти, и помочь ему разобраться на месте. Сказал, что ждет меня через час, что пропуск уже заказан. Если надо позвонить директору, чтобы отпустил с работы, он позвонит. Я поспешила его уверить, что звонить не надо; Федаравичюсу, отпрашиваясь, не уточнила, куда именно меня попросили придти. О том, что живший в Панеряй, недалеко от места расстрела поляк почти с первых дней оккупации записывал, когда и примерно сколько человек провели или провезли мимо его дома к огороженным в лесу ямам, откуда вскоре доносилась стрельба, я давно знала. Знала и о том, что сам он погиб в канун освобождения от случайной пули, и что его записи, в свое время зарытые в землю, жена нашла случайно, вскапывая огород. Говорили, что должны быть и снимки — иногда он тайком еще и снимал. Но их найти не удалось. Сотрудник Госбезопасности меня уже ждал, и я сразу принялась ему повторять, что "Судным днем" этот поляк мог назвать "Каунасскую акцию" в переносном смысле, настолько все, что происходило, было ужасным. Весной 1943-го года немцы принялись одно за другим ликвидировать гетто в окрестных маленьких городках — якобы из-за того, что в округе орудуют партизаны, и жители этих гетто могут поддерживать с ними связь и даже присоединиться к ним. Несколько тысяч человек, которых председатель вильнюсского гетто Генсас, ссылаясь на необходимость расширить какие-то мастерские в самом гетто, "выторговал" у немцев, привезли в вильнюсское гетто. Остальным сказали, что их везут в каунасское. Но когда эшелон остановился на краю леса и раздалась команда выходить, люди, поняв обман, кинулись бежать. Охрана открыла огонь. На подмогу прибежали остальные солдаты, ожидавшие своих жертв у ямы. Автоматные очереди косили разбегающихся мужчин, женщин, детей. Вскоре все железнодорожные пути, овраги, поле были усеяны телами. Солдаты приканчивали раненых. Пришлось задержать движение поездов, пока хотя бы с рельсов не были скинуты тела убитых. Свидетель акции старый поляк и назвал весь этот ужас "Судным днем". Я замолчала. А гебист неожиданно произнес: — К вам вчера приехал родственник из заграницы. Внутри опять все вздрогнуло, но ответила я, кажется, довольно спокойно: — Приехал. Папин брат. Из Израиля. Он мрачно смотрел в пол. Видно, выжидал, чтобы я заволновалась, боясь дальнейших расспросов. А я вдруг рассердилась. Именно рассердилась за обман, за придуманный повод вызвать меня. — Конечно, привез подарки? — Привез. Он уточнил: — Я имею в виду печатную продукцию. Литературу. Насколько нам известно, у него в Иерусалиме книжный магазин. Он и это знает! Но я пожала плечами. — Возможно. Я не успела его спросить. — Весь вечер провели вместе и не поинтересовались? — Мы говорили о погибших. — И тем не менее, какую он привез литературу? Религиозную? — Никакой. — Он при вас разбирал свой чемодан? — Нет. Чемодан остался в гостинице. — Тогда откуда такая уверенность? — Он приехал только повидаться с нами. С теми немногими, кто остался в живых из нашей большой семьи. Следователь был явно недоволен. — Скоро суббота, ваш дядя наверное пойдет в синагогу. — Не знаю. Он, кажется, неверующий. — В Израиле нельзя быть неверующим. А в синагоге часто пользуются появлением иностранца. Не все туда ходят молиться. У иных совсем другие цели, например, клеветать на Советский Союз. А вам нежелательные контакты вашего дяди могут навредить. Поэтому посоветуйте ему ни в какие разговоры не вступать. Вам еще предстоит издать книжку. Тут я, кажется, выдала свое удивление. Он знает и про то, что я сдала в издательство рукопись! А он, все так же глядя в пол, говорил, что от поведения дяди во многом зависит моя дальнейшая жизнь. Добавил, что о нашем разговоре никто не должен знать. Кажется, хотел еще что-то добавить, но, видно, решил, что хватит. Расписался в моем пропуске и проводил до выхода, вернее, до дежурного у дверей. А я была занята одной мыслью — чтобы никто меня не увидел выходящей