Маша Рольникайте
Продолжение неволи
1
Люба брела по улице, привычно стараясь не смотреть на лежащие по обеим сторонам руины, чтобы такие, покрытые снегом, они не вытеснили из памяти прежний, довоенный вид стоявших здесь домов.
Чтобы не чувствовать только этот пронизывающий мороз, она мысленно уже сворачивала за угол, поднималась по лестнице, входила в свою комнатку. Там все-таки теплей, чем на улице, хотя печку топила только позавчера — иначе дров не хватит до весны.
Как всякий раз, когда входила в свое теперешнее жилище, Люба говорила себе: «Хорошо, что могу здесь жить. А то, что холодно, надо потерпеть до весны».
Терпеть и обнадеживать себя она приучилась еще в лагере. Когда становилось особенно страшно от мысли, что уже на следующей селекции ее могут отправить в газовую камеру, она уговаривала себя думать только о том, что ведь в прошлый раз унтершарфюрер ее пропустил, хотя она очень худая. Может, и на следующей селекции пропустит. А когда он после вечернего «аппеля» — как назывались ежедневные построения для проверки — заставлял до полуночи стоять на морозе и ветер продувал не только лагерную робу, но, казалось, и ее самою, она старалась вспоминать, как дома топилась печь. Как вначале занимались только щепки, но вскоре, словно расшалившись, пламя охватывало поленья и с явным озорством торопилось превратить их в головешки. Днем, когда таскала эти тяжеленные камни, отчего болели не только руки, но и спина и нестерпимо сосало под ложечкой, она «жевала» слюну. А ночью, лежа в бараке на полу, думала о маме, папе, маленькой Сонечке, Боре. С закрытыми глазами легче было надеяться, что, может, папу не расстреляли, а увезли на какие-то работы. И мама с Сонечкой уцелели. Может, там, в Понарах, их только ранили, и они ночью выбрались из ямы и где-то скрываются. Вернулся же в гетто какой-то мужчина, который был только ранен. Правда, всего один, и то смог выбраться из ямы, потому что расстреляли одним из последних. И Боря — подруги его называли «твой жених» — на фронте уцелел. После войны они снова будут гулять в парке, ходить в кино.
А днем, когда охранники издевательски торопили грузить в вагонетки эти тяжеленные камни и какая-нибудь женщина начинала охать, что «эти изверги не дадут дожить до освобождения», она почему-то сердито и вслух, чтобы самой это слышать, уверяла, что назло Гитлеру они выживут, Красная армия их освободит.
И действительно освободила, хотя еле живых, в полупустом уже лагере — в последнее время каждое утро из бараков выносили умерших за ночь. Да и днем умирали…
Не сбылись ее надежды, что отца увезли на какие-то работы, а мама с Сонечкой спаслись, может, где-то скрывались или тоже оказались в каком-нибудь лагере. Первое время, когда в приемный покой привозили больную и кто-то говорил, что эта женщина была в немецком концлагере, она, помогая вновь поступившей мыться и переодеться во все больничное, спрашивала, не встречала ли там женщину с маленькой девочкой. Называла фамилию. Но вскоре ей спрашивать запретили — чтобы не травмировать больных. Советовали и самой эти ужасы забыть. Не понимали, что забыть такое невозможно. А что мама с Сонечкой уцелели, больше не надеялась. Была бы мама жива, давно бы вернулась и разыскала ее. Об отце и спрашивать некого было, — узнала, что всех забранных в те, еще догеттовские, облавы мужчин тогда же и расстреляли. О том, что Боря погиб, ей рассказала его сестра. Они еще давно, в эвакуации, получили на него похоронку. Правда, там было написано, что пропал без вести, но это то же самое… Даже дома, в котором она жила, нет. Вся левая сторона улицы лежит в руинах.
Хорошо, что больше не надо ночевать в больничной кладовке, что дали эту комнатку. Ничего, что мансарда с косым потолком, но все-таки собственное жилье. И кровать своя, то есть больничная, списанная, но настоящая. Еще тумбочку, тоже больничную, к ней дали. Чтобы не так видна была облупившаяся краска, она накрыла ее вырезанной из газеты узорчатой «салфеткой». Только подушку и это солдатское одеяло купила на вещевом рынке. Но под ним все равно холодно, она поверх него еще накрывается своим трофейным платком и жакетом.
За жакет спасибо Альбине. Если бы не она, всю первую зиму проходила бы в этом крест-накрест перевязанном платке, уговаривая себя, как в лагере, потерпеть. Хорошо, что по дороге были и уцелевшие дома, она могла делать вид, что сию минуту выбежала из соседнего в ближайший. И на самом деле забегала в чужой подъезд отдышаться, чтобы продолжить свой бег. А еще торопилась, чтобы прийти раньше всех, затемно, — не хотела, чтобы ее видели в таком «облачении».
Но однажды Альбина — она в то утро еще не ушла после ночного дежурства — увидела.
— У тебя что… — от удивления она даже запнулась, — больше ничего нет?
— Нет. Но я привыкла.
— Господи, когда ты наконец отвыкнешь терпеть? Сходила бы за американскими вещами.
— Они, наверное, дорогие.
— Бесплатно их дают, понимаешь? Вернувшимся из немецких лагерей их дают бесплатно. Весь город это знает, одна ты…
— А если не поверят, что я была в лагере? — Не добавила только, что и в фильтрационном пункте НКВД, и потом многие люди удивлялись, как же она уцелела, — ведь немцы евреев убивали. Приходилось объяснять, перечислять все эти случайности.
