Это было потом - [49]

и множество других свидетельств нашего тогдашнего существования и быта. (*Удостоверение, что его обладателю, в отличие от всех остальных обитателей гетто, позволено ходить по городу в одиночку, и заходить в арийские дома. Разумеется, только в те, в которые их направляют вычистить трубы.) Однажды Виницкене оставила очень толстую — тесемочки на ней еле сходились, и поэтому она еще была перевязана веревкой — папку. Я развязала узелок, папка раскрылась и из нее высыпались на стол фотографии. В первое мгновение я удивилась, что их так много. Но потом сообразила, что тут, наверно, собраны фотографии многих семей, что эти снимки, видно, оставались в вещах и одежде угнанных на расстрел, и кто-то их собирал. Я стала внимательно в них всматриваться. …Свадебное застолье. Фата невесты очень пышная, отчего голова кажется маленькой. А жених почему-то во фраке и цилиндре. По одну сторону стола сидят только пожилые мужчины. Они в шляпах, значит, верующие. А по другую сторону — молодежь. Лица повернуты к фотографу. Чубатый парень даже немного высунулся вперед, чтобы соседка его не заслоняла. На женщинах нарядные платья. А у девчушки, которая примостилась в углу, на голове большой бант. Мне мама в детстве тоже завязывала бант… …А этот снимок сделан на пляже. Трое рослых парней в плавках, но "при галстуках" на голом теле, чокаются бокалами с шампанским. Четвертый держит над ними и бутылку. Они чему-то смеются. Наверно, радуются солнцу, своей молодости, просто жизни. Когда, в какую акцию их забрали?.. …Пухленький малыш делает явно первые в своей жизни шаги. Он очень сосредоточен, — видно, непросто удержаться на ножках, не шлепнуться. Над ним простерты руки матери, готовые в любое мгновение его подхватить. А на обороте снимка надпись: "Любимому дедушке от внучонка Янкеле". Сколько ему было, этому маленькому Янкеле, когда в него выстрелили?… Еще снимки. Семейные. Одиночные. Опять семейные. Серьезные, сосредоточенные лица. Глаза. И внезапно… Внезапно мне показалось, что не я их разглядываю, а они, все эти люди смотрят на меня. Словно о чем-то просят. Они просят, чтобы о них не забыли. Я не забыла! Я все помню. Каждый угон на расстрел помню. И очень хочу, чтобы все о них знали. Ведь для этого, только для этого тогда все записывала. А они, с фотографий, продолжали смотреть на меня… Внизу стукнула дверь, и я словно очнулась: я здесь, в музее. Вахтер делает вечерний обход. На столе лежат россыпью фотографии. Я стала бережно их собирать и укладывать в папку. Перевязала ее, как и было, веревочкой. Заполнила карточку. Одну на все фотографии… Нет ни этих людей, ни их могил, ни надгробий. Есть только эта папка со снимками…

НЕ МОГУ БОЛЬШЕ МОЛЧАТЬ

Мольба, увиденная на лицах этих убитых людей, преследовала меня. И чем дальше, тем она становилась более настоятельной. Вернулось то давнее желание, чтобы люди, которые будут жить после войны, знали, чт* немцы тут творили. И еще… Еще в их глазах я видела укор. Я осталась. Жива. Так почему я же молчу? Но ведь я пыталась рассказывать! В первое время пыталась. Только оказалось — не нужен мой рассказ никому. Есть новые беды. Пусть не такие, как тогда, но то, что происходит с человеком сейчас, для него важнее того, что происходило с другими раньше. Да и сам Михоэлс сказал, что мы не должны предаваться оплакиванию прошлого, а строить новую жизнь. Правда, тогда он должен был так говорить, или, может, уже знал, что "сгущаются тучи" и над Еврейским антифашистским комитетом, и над еврейскими театрами, газетами, школами. Но теперь ведь другое время. Правда, еврейских газет, школ и театров не открыли. Но наша солистка Нехама Лифшицайте поет еврейские песни. И на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады в Москве заняла первое место. А Шварцас попросил меня составить картотеку геттовских документов. Может, и с моими записями можно что-то сделать. Первым делом их надо перевести на литовский язык. Как это я раньше не додумалась? Переводить я принялась в тот же вечер. Теперь уже ходила в музей только два раза в неделю. В остальное послерабочее время, как и раньше, когда училась, сидела до полуночи за письменным столом. А однажды — я как раз пришла из музея — и ставила в воду большой букет свежей сирени (она росла под самим мои окном, и, чтобы ветки не скреблись в стекло, я их обрывала) — услышала по радио — шли вечерние "Последние известия" — что в Австрии арестован гитлеровский военный преступник Франц Мурер^*. (*Я уже писала, что бывшего адъютанта Гебитскомиссара Вильнюса и фактического палача вильнюсского гетто Франца Мурера после войны опознал оказавшийся в Австрии бывший узник гетто. Мурера арестовали, препроводили в Вильнюс и осудили на 25 лет лагеря строго режима. Однако сидел он недолго. Н.С.Хрущев перед своим визитом в Австрию распорядился передать австрийским властям осужденных советским судом австрийцев для продолжения отбывания наказания на родине. Среди них был и Франц Мурер. В Австрии его сразу освободили, он вел весьма активную жизнь в Союзе бывших эсэсовцев, и был одним из создателей некоей "Народной партии". В 1961-ом году в Израиле проходил процесс над Адольфом Эйхманом, который в аппарате Гитлера возглавлял так называемый еврейский отдел, то есть непосредственно занимался "окончательным решением еврейского вопроса". На этом процессе выступил бывший узник вильнюсского гетто доктор Маркус Двожецкий, который рассказал не только о злодеяниях одного из многочисленных сподручных Эйхмана — Мурере, но и о том, что этот палач на свободе. Поскольку процесс и свидетельские показания вызвали широкий резонанс в мире, австрийским властям пришлось Мурера арестовать. Не смогло обойти этот арест молчанием и советское радио.) Я сразу села писать письмо Генеральному прокурору Советского Союза Р.Руденко. Сообщила, что находясь в вильнюсском гетто, была свидетельницей зверств и злодеяний Мурера. Что он не только давал указания истреблять десятки тысяч людей, но и лично расстреливал. Что на моих глазах он застрелил девушку только за то, что она хотела спасти от него стариков-родителей. Что над Мурером, вероятно, будет суд, и я готова выступить на нем свидетельницей. Отправив письмо, я с еще большим рвением продолжала переводить свои записи. На время перестала ходить в музей. Только… не совсем представляла себе, что буду делать, когда кончу перевод. Я знала, что моя приятельница по Литературному институту Регина свои очерки сама предлагает редакциям газет, журналов и на радио. Чаще всего — даже еще ненаписанные. Называет только тему, и, если надо ехать на периферию, получает командировочные. А я предлагать не умею. Пьесу на конкурс подавала под псевдонимом, и то не сама относила. Переводы обеих книг мне предложили (до сих пор стыдно за эту сделку). Перевести какую-нибудь песню или романс просят солисты. Написать заметку о приезжающем гастролере просят "Вечерние новости". А как самой предлагать? Получится, что навязываюсь. И главное, я ж не очерки или что-нибудь другое из современной советской жизни принесу, а рассказ о гетто и концлагерях. Хоть борьба с "безродными космополитами" и "дело врачей" формально осуждены, на самом деле столь широко провозглашаемая дружба народов к нам по-прежнему не относится… Как раз в это время Регина похвалилась, что уже собрала, как намеревалась, самые подходящие для сборника очерки, дала их перепечатать и собирается отнести в издательство политической и научной литературы. И как бы между прочим спросила, нет ли у меня чего-нибудь, не собираюсь ли последовать ее примеру. Я поделилась своими волнениями. То, что самой предлагать неловко, она отмела сразу и добавила, что при такой щепетильности и неумении жить (она это называла "крутиться"), я никогда не стану писательницей. Нести рукопись надо в издательство политической и научной литературы, в издательстве художественной литературы, раз вещь документальная, ее наверняка не возьмут. Если хочу, можем пойти вместе. Мы пошли. По дороге Регина меня просвещала. Издательство свой предварительный, тематический план составляет осенью. Поэтому надо, чтобы к тому времени наши рукописи уже были отрецензированы. И главное — чтобы с нами заключили договор и выплатили аванс, — тогда больше шансов, что книжку издадут. Заведующую редакцией, в которую мы идем, зовут Шамарина. Она литовка, но вышла за русского и взяла его фамилию. "Могла бы оставить свою, литовскую", проворчала Регина. И еще добавила, что Шамарина не только заведующая редакцией, но и секретарь партийной организации издательства. Миловидная женщина встретила нас довольно приветливо. Регина протянула ей свою рукопись, объяснила, что тут собраны очерки, которые уже получили положительные отзывы. Назвала журналы и газеты, в которых они опубликованы. Добавила, что некоторые к тому же были прочитаны по радио. Шамарину это явно устраивало. В рукопись она даже не заглянула и сразу положила ее поверх уже лежащей на столе стопки похожих, и даже более объемистых папок. Я протянула свою молча. Таких козырей, как у Регины, у меня не было. Шамарина ее раскрыла. Не дочитав первую страницу до конца, перевернула сразу несколько. Пробежала глазами, и опять перевернула, теперь уже целую кипу. Еще полистала. Заглянула в конец. Я ждала, что сейчас она скажет: "издательству это не подходит". Не сказала. Спросила, документально ли все это, что тут написано. Я ответила. — А фамилии настоящие или вымышленные? — Настоящие. Шамарина кивнула: — Оставьте, посмотрим. — И положила мою папку туда же, поверх Регининой. С Региной подписали договор сразу. Со мною подписали позже и безавансовый. Аванс, объяснила Шамарина, мне смогут выплатить только после того, как они получат из Института истории партии при Центральном комитете компартии Литвы положительную рецензию. Меня так сразило, что рукопись отправлена в Институт истории партии, что я еле выдавила из себя — не в авансе дело. Пыталась объяснить, что наш палач, Франц Мурер до недавнего времени был на свободе, что на западе бывшие эсэсовцы вновь объединяются, а в странах Латинской Америки вообще скрывается много военных преступников. Но она меня слушала не очень внимательно. Повторила, что, несмотря на актуальность темы, на то, что материал изложен очень живо, и она мне сочувствует, вопрос публикации будет решать Институт истории партии. А в ответ на письмо Генеральному прокурору СССР я получила стандартную открытку с готово напечатанным текстом (только дата — 26-го июня 1961-го года, тройной номер и куда направлено — вписано от руки), что мое заявление направлено на рассмотрение в Прокуратуру Литовской ССР, откуда мне будет сообщено о результатах рассмотрения. Эта казенная отписка вызвала опасение, что такая же участь может постигнуть мои свидетельские показания о злодействах не одного только Мурера. Не только его…