Это было потом - [53]

(*Это был "Один день Ивана Денисовича" А.Солженицына.) Отказ последовал из ЦК. Но Твардовский намерен обратиться непосредственно к Н.С.Хрущеву. По той же причине — в нескольких главах описывался наш лагерь — не опубликовали вторую часть романа Василия Гроссмана "За правое дело"^*. (*Роман "Жизнь и судьба" был опубликован много лет спустя по чудом сохраненной рукописи.) Даже изъяли саму рукопись и все материалы к ней. Причем это происходило в таком "стиле", что Гроссману осталось благодарить судьбу, что его самого не тронули. Я слушала, затаив дыхание, а Эренбург еще добавил, что и ему в работе над книгой "Люди, годы, жизнь" там, где речь шла о событиях периода культа личности пришлось нелегко. Не обошлось без "выкроек", в частности — об испанских событиях, о Смушкевиче и Штерне, погибших в годы культа. Лавут его спросил о Пастернаке, которого в те дни травили за выход на западе романа "Доктор Живаго". Эренбург сказал, что не осуждает его так, как пресса. И вообще он считает, что, если бы не такая шумиха, то эту книгу прочитали бы очень немногие, так как Пастернак не для широкого круга читателей. Что его, Илью Григорьевича, Пастернак удивляет своей религиозностью. Некоторое время они вообще были "в ссоре", так как Пастернак в разговоре сказал, что любой деревенский Иван лучше него знает русский язык, потому что унаследовал его с молоком матери, — это у него в крови. Он, Илья Григорьевич, пытался ему доказать, что он знает язык лучше очень и очень многих. И вообще непонятен его, Пастернака, комплекс неполноценности из-за своего еврейского происхождения. Еще Эренбург говорил о разности культур — нашей и европейской. Что вообще о культуре народа судят по тому, как они чтут умерших и как содержат кладбища, памятники. Особенно могилы и памятники жертвам фашизма. Их просто, за редким исключением, почти нигде нет. Илья Григорьевич также высказался о наших толстых журналах. Их надо разбить на три группы: самую большую — "Москва", "Нева", "Звезда", "Октябрь" — официальную, казенную, куда и думать нечего сунуться с чем-нибудь, связанным с еврейством. Вторую — "Знамя", где сидят обыкновенные чиновники под сенью "Как бы чего не вышло", и "Гляди, поглядывай, оглядывайся", и, наконец, третья — "Новый мир", где еще можно кое-когда и как-нибудь разговаривать и рассчитывать на что-то. Зашла Наталья Ивановна и сообщила, что пришли шведы. Мне стало неудобно, что мы его задерживаем. Но Илья Григорьевич сказал: — Проводите их, пожалуйста, в кабинет и попросите немного подождать. Хавкин, тоже почувствовав конец визита, наконец вклинился и напомнил, что я привезла не только рукопись, но и некоторые документы. Илья Григорьевич их рассматривал не спеша и слушал мои объяснения очень внимательно. Просмотрел и обе французские книжки. Сказал, что к нему обратился Минский музей, просил прислать фотографии, связанные с белорусскими партизанами для выставки к годовщине освобождения Минска. И все же нам пора было уходить. Провожая нас, уже в передней, Илья Григорьевич мне сказал, что очень занят и рукопись прочтет не скоро. Я смутилась, что он как бы оправдывается передо мной, и поспешила его уверить, что это не к спеху и что прошу его не обращать внимания на не выверенный перевод: я его делала в спешке. Не сказала только, что переводила специально для него. Тем более радостно забилось сердце, когда однажды, недели через две после моего возвращения, Янина, наша секретарша, принесла конверт и еще в дверях объявила: — Машута, пляши: письмо от Эренбурга. Я вскрыла конверт. Посмотрела на дату: 28 марта 1962. А мы были у него 6-го, и он говорил, что очень занят и не скоро прочтет, тем не менее ответ пришел так быстро. Я стала нетерпеливо читать: "Уважаемая Мария Григорьевна, я прочитал Вашу рукопись не отрываясь, нашел ее очень интересной и надеюсь, что она будет напечатана. Для русского издания я сократил бы ее примерно на одну четверть, чтобы избежать некоторых повторений. Перевод неплохой, но все же требует некоторой — небольшой — редакторской обработки. Приведу Вам несколько примеров. На седьмой странице "Мы — "JUDEN", и для них иные чем все". Это литературный оборот, невозможный в устах девочки. То же касается и слова "контур" несколько страниц дальше. На стр. 59: "Евреи должны знать, что для них виновных и невиновных нет…" Это просто не по-русски и непонятно к кому относится местоимение. В общем же перевод довольно хорош и детский тон рассуждений передан, но перевод нужно отредактировать. Последний мой совет — измените название, найдите другое, более спокойное.^*После того, как эта книга выйдет на литовском языке, я помогу Вам в напечатании ее перевода на западные языки. (*В оригинале я свои записи назвала "В кровавой схватке". Но в еврейском языке слово, которое я употребила, означает только схватку со смертью или (и то лишь в сказках) неким многоглавым чудищем. Не найдя ни в литовском, ни в русском языке соответствующего слова, я дала рукописи рабочее название "Хочу жить".) От души желаю Вам успеха. И.Эренбург" Почти одновременно с этим письмом прибыло другое — из журнала "Советиш геймланд" ("Советская Родина"). В нем сообщили, что о публикации отрывков из дневника, которые им передала Нехама Лифшицайте пока ничего определенного сказать не могут. Они уже публикуют книгу о лагерях и приняли еще одну о гетто, так что "стоят перед опасностью, что журнал может превратиться в некую черную книгу". Спросили, не пишу ли рассказы на современные темы, и предложили, если они есть, прислать им. Я попросила вернуть рукопись, что они немедленно и с явным облегчением сделали.