Эшелон на Самарканд - [19]

Командир его не видел — ехал медленно вдоль эшелона, разглядывая суету у вагонов. Ни с кем пока не заговаривал, но по всему ясно: кого-то искал. Не кого-то — Деева.

А Деев разглядывал командира, вернее, ноги его коня: присев на корточки, полз гуськом вдоль задней стороны состава, наблюдая из-под колес неспешный перебор конских копыт и не понимая, как же ему быть и что делать.

В прятки играть? Глупо и безответственно. Да и сколько можно вокруг поезда хороводить?.. Выйти и показаться? Отнимет начальство задержанные сапоги как пить дать — и останется половина ребятни босая у эшелона…

Так и следовали Деев с начальством вдоль состава — он с одной стороны, оно с другой: мимо тендера с углем и крошечного вагона-кухни; мимо длинного штабного вагона с еще заметными отметинами первого класса; мимо пяти пассажирских вагончиков и одной церкви (она же лазарет). Здесь эшелон заканчивался, а Деев так ничего путного и не придумал. И тут конские ноги встали.

Стояли минуту, затем вторую — послушно стояли, едва перебирая копытами: возможно, всадник разговаривал с кем-то, сидя в седле. Или задумался, куда направиться дальше. Или…

— Вот вы где, — послышался негромкий голос сверху, где-то совсем рядом.

Деев поднял глаза: на открытой вагонной площадке стоял и внимательно смотрел на него командир академии.

— Здравствуйте, товарищ, — глупо сказал Деев; он все еще сидел на корточках, меж навалов щебня и мусора, руками опираясь о землю, как мартышка в зоосаде.

Поднялся, вытер грязь с ладоней. Поправил ремень, обстучал ногу о ногу, стряхивая с обуви пыль. Затем схватился за поручни и запрыгнул на площадку — к ожидающему гостю. Вытянулся смирно и замер, готовый к упрекам или серьезному взысканию.

Стыдно было так, что горело не только лицо — и корни волос, и затылок, и даже взмокшая от напряжения деев-ская шея пылали нестерпимо. Больше всего хотелось зажмуриться, но не разрешил себе: уставился начальству в глаза, даже моргать перестал.

Лицо у командира было породистое и надменное. Усы — ровные, словно кистью наведенные, с подвитыми кончиками. А осанка — корсетная. Этот был — из бывших, из благородий. Этот — всегда держал слово.

— Товарищ комакадемии… — начал было Деев и умолк, не зная, как оправдаться.

А командир — не слушал.

— Это вам, — сказал сухо, доставая из кармана и протягивая небольшой тряпичный сверток. — Мне уже вряд ли потребуется. А вам в пути — наверное.

Деев развернул: в сложенном несколько раз носовом платке лежали два серебряных креста — два Георгия, третьей и четвертой степени.

— На лекарства или питание, — продолжил командир, глядя уже не на Деева, а куда-то вдаль, на ползущую к фельдшерскому столу толпу детей. И добавил после паузы, совсем тихо: — Постарайтесь не продешевить.

Деев только кивнул в ответ: все слова казались сейчас пустыми и лишними.

Командир постоял еще немного, помолчал. Затем щелкнул языком еле слышно — у вагонных ступеней мелькнул темный круп: конь пришел на зов хозяина. Тот вспрыгнул в седло — прямо с вагонной площадки, не коснувшись земли.

— Вот еще что, — обронил, будто между делом и только что вспомнив. — У вокзала стоит подвода с пятью сотнями исподних рубах. Это для ваших пассажиров. Распорядитесь разгрузить.

Пять сотен рубах — богатство невероятное, немыслимое. У Деева аж дух захватило.

— Да я сам перетаскаю! — закричал он; кричал, а улыбка ширилась на лице и мешала произносить слова. — Спасибо вам, товарищ комакадемии! Огромное пролетарское спасибо!

— Не мне! — ответил тот резко, уже готовясь натянуть поводья. — Солдаты сами решили. Я был против того, чтобы оставлять академию без белья.

Деев счастливо рассмеялся в ответ — как последний дурак. Смеялся не тому, что дети одеты будут (хотя и это было ох как хорошо!), а тому, что есть на земле братство — истинное братство незнакомых, но близких людей.

— Они нестираные, — предупредил всадник. — С себя снимали, только что.

Сжал ногами конские бока и тронулся прочь.

— А сапоги-то! — всполошился Деев запоздало. — Нам бы еще час-другой — и всё!

Но прямая командирская спина уже удалялась, покачиваясь…

Позже Деев таскал охапками рубахи — мятые, грязно-белые, залатанные и заплатанные, чуд! ные совершенно рубахи, — и каждый раз, неся через пути новую охапку, опускал в нее улыбающееся лицо. Пахло махоркой, крепким мужским потом, водкой, хлебом, кислой капустой. И рыбой пахло, и дегтярным мылом, и керосином, и дымом.

А еще Дееву казалось, что рубахи были теплые. Нет, не казалось: они и правда — грели.

* * *

В два пополудни медицинский осмотр и рассадка по местам были окончены. Возбужденные мордочки отъезжающих гроздьями светлели в окнах вагонов, унылые физиономии не допущенных к поездке — этих было с дюжину — маячили тут же: дети ждали Шапиро, которая все бегала по составу и твердила напутствия сестрам и бывшим подопечным. И кавалеристы ждали Шапиро — чтобы проводить оставшихся до привокзальной площади, посадить на телеги и только после забрать обувь.

И собравшиеся посторонние чего-то ждали — не расходились, а толпились все гуще. Беспризорники сновали по обеим сторонам поезда, то и дело пытаясь проскользнуть внутрь; машинист уже спровадил двоих из тендера — те закопались в уголь и затаились до отправления, — а другую парочку Белая сковырнула из-под штабного вагона. Тех же, кого шуганул Деев, — из тамбуров, с крыш и тормозных площадок — было без счета.