Огромная рука протянулась с неба и ухватила Мотылька за волосы. Волны, уже сомкнувшиеся над головой, расступились, в глазах опять полыхнул огненный шар закатного солнца. Мотылек все еще судорожно ловил ртом воздух вперемешку с пресной речной водой, а неведомая сила уже тащила его — не в облачную высь, как показалось в первый миг, а на палубу небольшого рыбацкого катерка.
— Ты откуда взялся посреди Волги, пловец? — спасителем оказался высокий рыбак с белой щетиной на коричневом от загара лице. Он стянул через голову мокрую насквозь тельняшку и отжал в реку. Руки у него были действительно большие и сильные.
Рыбаки молча изучали выловленного из реки мальчишку сквозь щелочки прищуренных глаз. Один стоял на носу у штурвала, второй сидел на корме, возле приглушенного несколько секунд назад мотора, от которого шел синеватый дымок. Видимо, это весь экипаж судна. Если на катере и был кто-то еще, то лишь в небольшом трюме.
Мотылек с трудом подтянул к животу окоченевшие ноги и сел, прислонившись к борту. Вода стекала с волос и синих хлопчатобумажных шаровар, облепивших бедра. Не двигая головой, он затравленно переводил синие глаза с одного рыбака на другого.
— Куда тебя девать-то? — рыбак с большими руками присел на корточки около Мотылька. — Мамка твоя где?.. В школу уже ходишь?..
Мотыльку никто не давал на вид больше семи лет, хотя ему в прошлом году исполнилось десять. Он молчал. Уже давно решил притворяться немым в подобных случаях.
— Ладно, молчун, обсыхай пока, — отчаявшись дождаться ответа, рыбак кинул мальчишке чью-то штормовку из мягкого брезента. Тот мгновенно завернулся в нее, съежился. Стало теплее, челюсти перестало сводить судорогой.
Взревел мотор. Рулевой плавно повернул штурвал, и катер понесся по волнам.
Мотылек крепко, до боли зажмурил глаза. Куда они мчатся — в спасительную голубую даль, вниз по Волге? Или в кровавый огонь заката, вверх по течению, обратно в старую жизнь?.. Усилием воли заставил себя разлепить веки и выглянуть за борт: катер летел, разбрызгивая снежно-белую пену, навстречу заходящему солнцу. Холод обжег изнутри, зубы и кости заныли. Мотылек понял: и эта попытка не удалась. В голове еще трепались лоскуты слабой надежды: может, они причалят раньше, не доходя до Острова? Или, наоборот, пройдут мимо? Но схваченное холодом сердце уже знало ответ: побег не удался, катер идет на Остров.
Остров никого не отпускал от себя. Ступив однажды на его каменистую землю, человек оказывался в полной власти этого мрачноватого даже на первый взгляд места. Кто-то понимал это раньше, кто-то — позже, кто-то — так и не понимал никогда. Но все они кончали свою жизнь здесь, на пышных холмах, среди могучих серебристых ив и куполов, увенчанных черными крестами, ровно посередине слияния двух великанов — Волги и Свияги. Вода здесь была так широка, что берега виднелись только в очень ясный день, и так глубока, что легко становилась иссиня-черной при сумрачном небе. Окруженный бескрайними водными просторами, сверху прихлопнутый огромным небесным куполом, Остров мог сойти за единственный клочок суши в мировом океане, за единственное на планете пристанище для тех, кто не умел летать и плавать. Мотылек не верил в сказки, но таинственная власть Острова над своими обитателями была доказана многократно: все, кто пытался покинуть эту землю, возвращались — раньше или позже, сами или по принуждению, живыми или мертвыми.
Скоро на горизонте показался сам Остров — сперва крошечный, с наперсток. Мотылек обреченно наблюдал, как он становится все больше, как прорисовываются сначала крутые холмы, потом многочисленные храмы на холмах, потом кресты на храмах. На острове было пять храмов — и все из красного кирпича. Сейчас, освещенные пламенем заката, они были налиты тяжелым, кровавым цветом: ткни — и брызнет.
Когда-то Остров населяла большая монастырская община, и храмы были местом паломничества. На заре советской эпохи монахов выслали: кого — на Север, кого — сразу на небо; а в монастыре устроили лечебницу для душевнобольных. Времена были тяжелые, душа болела тогда у многих — клиника заняла все пять храмов и стала одной из самых больших в Поволжье, принимая в лучшие времена до трехсот пациентов. В часовне помещался больничный архив. Персонал с семьями поселили сначала в наскоро сколоченных бараках, а потом люди постепенно отстроили себе добротные дома, обзавелись скотиной, разбили огороды — благо места на пышных холмах Острова было достаточно. Сейчас, в начале восьмидесятых, здесь насчитывалось уже немало династий: в лечебнице работали второе и третье поколения.
Дед с Мотыльком приехали на Остров недавно — семь или восемь лет назад. Прежней жизни Мотылек не помнил совсем, как и своих родителей. Над его кроватью дед повесил маленькую стершуюся фотографию (любил повторять: «Помни дочь мою, мать твою!»): большеглазая старшеклассница в белом школьном фартуке и с бантами-веревочками — вот и все, что он знал о своем прошлом.
А настоящее не радовало. Дед работал в психушке, пару лет назад дослужился до старшего санитара. Пил много, постоянно — реже до бесчувствия, чаще до безумной, горячечной злости. Потихоньку сходил с ума. Бил Мотылька нещадно: в трезвости — объясняя причину в перерывах между побоями, по пьяни — без лишних слов, просто так. Легкие щелбаны и тычки именовал «стопариками», пинки и удары посильнее — «стакашками», а полосование ремнем уважительно величал «поллитрой».
