Эту винтовку Майя сняла с убитого, у стены дома. Даже не поняла сначала, наш или немец: в мостовой зияла кровавая воронка, из которой росли ноги и руки. Головы — не было. Воронка изо всех сил упиралась носками широко раскинутых сапог, крепко сжимала рукой винтовку. Не поднимаясь с земли, Майя потянула за ствол — воронка своего не отдавала. Майя потянула сильнее — чужие пальцы крючками обхватывали приклад, держали намертво. Ну, давай же! Оружие поддалось, медленно поползло к ней. Как она поняла через мгновение — вместе с чужой рукой, оставляя за собой толстый яркий след, словно краску из тюбика выдавили красную. Зажмурив глаза, один за другим сковырнула чужие пальцы с приклада. Теперь это было ее ружье — маузер, новенький. Залезла в ремень, поползла в дом.
Когда встала ногами на низкий подоконник дворницкой и уперлась ладонями в ребра пустого оконного проема с торчащими по краям остатками стекла, грохнул первый взрыв — ее швырнуло внутрь, прямо на жесткую тахту, застеленную пропахшими дымом и сыростью одеялами. Маузер рухнул сверху. Отлежалась немного, отдышалась. Сползла на пол, поправила медицинскую сумку на боку. Встала на четвереньки — так и пошла искать выход на лестничную клетку. Винтовка волоклась следом, отстукивая по полу.
Окна смотрели на две улицы. И подъезды выходили тоже на обе стороны. На одной улице были наши, на другой — немцы. Улочки эти были короткие — в дюжину таких вот смотрящих в обе стороны домов. А бои здесь шли долго. Про такие по радио говорят — ожесточенные, затяжные.
Раненых было много — работы хватало. Сколько Майя уже вытащила? Четырнадцать? Значит, на сумке у нее кровь четырнадцати человек.
Их лица уже давно слились в одно. Обкусанные губы, из уголков рта — ручейки слюны. В оскале — желтые зубы с серым налетом, дух перегара в лицо: «Сестричка! Сестричка-а-а!.. Ох, какая молоденькая…» Глубокие поры на лбу, черный пот струится по длинной щетине. Грязные, измазанные кровью, эти люди были еще и невероятно тяжелы. Майя волокла их с линии огня, как упрямый муравей тащит длинные тростинки. Иногда приходилось останавливаться, обползать тело и подталкивать сзади, упираясь в землю, а через завалы даже перекатывать, как бревно. Кто был в сознании, пытался помочь, но от этого становилось только тяжелее. «За шею меня держи! — командовала она строго и отворачивалась от резкого спиртового запаха (ох уж эти сто грамм фронтовых!). — Слышь, крепче!» В ней было сорок восемь кило — это до фронта. Здесь, наверное, похудела.
Троих убило осколками прямо на ней, пятеро умерли позже, в полевом госпитале, остальные выжили. Она не любила встречаться с ними потом. Она их вообще не любила. Зачем вытаскивала? А сказал же как-то замполит: «Человек на войне должен быть как винтовка. Надо — стреляет. Не надо — ждет, когда надо будет». Надо было — вот она и вытаскивала.
Сейчас она ползла за пятнадцатым. Вчера наши взяли было дом, но не смогли удержать, отступили обратно за улицу. На чердаке оставалось несколько раненых, их надо было принести, пока немцы опять не заняли дом.
Второй взрыв застал Майю на лестнице первого этажа. Она успела прыгнуть и уткнуться лицом в большое и теплое еще тело, лежавшее навзничь на ступенях. Уперлась лбом в мягкий китель, просунула под него руки, приподняла, укрылась телом как щитом. Если опять начнется обстрел, от осколков или шальной пули защитит. Тело не возражало. От него шел вкусный запах табака и одеколона. Подумалось: фриц, слишком вкусно пахнет. Полежала пару минут, выползла. Оказалось — точно, немец. Офицер. Винтовки при нем не было. Поползла дальше.
Взбираясь по лестнице, потеряла счет времени. Сколько же этажей в этом чертовом доме?! Когда ползла к нему, казалось, что пять. И вот который пролет остается позади, а лестница не кончается. Ох уж этот пятнадцатый — куда забрался!.. Майя встретила еще несколько тел — пару наших, пару немцев. Лежали вповалку, словно обнявшись. Дрались, что ли? Послушала всех — мертвы. А вот интересно: если бы какой-нибудь немец оказался живым, потащила бы она его на себе? Или оставила бы умирать здесь, на ступенях? И поползла бы прочь, за таким же потным и грязным, но своим? А фриц смотрел бы ей вслед умоляющими глазами и шептал на своем шершавом немецком языке: «Сестричка… Сестричка-а-а…» Неужели смогла бы оставить?.. А может, его нужно было бы пристрелить? Не бросать же врага живым? Смогла бы? Майя не знала. Она еще никогда не убивала — прицелившись, по-настоящему. Стрелять приходилось: на курсах медсестер две обоймы выпустила, целых десять патронов. А вот убивать — нет.
Третий взрыв был последним. Наступило затишье. Майя ползла вверх, считая подбородком ступени. Слышала собственное дыхание в гулком колодце подъезда: вдох-выдох… вдох-выдох… Маузер отбивал такт: тук… тук…
Все-таки женщине труднее ползти по ступеням, чем мужчине: грудь мешает. Хоть и маленькая. Приходится каждый раз аккуратно класть ее на ступеньку, как на полочку. А почему маленькая? Вон как старлей пялится, даром что раненый. И не только старлей. В госпитале она несколько раз замечала, как идущие на поправку солдаты смотрели на нее: кто по-отечески, с нежностью, а кто по-особенному, эдак… Да, пора привыкать к особенным взглядам: недавно ей исполнилось восемнадцать.
