Эшелон на Самарканд - [20]

Мамаши с младенцами кружили тут же, выискивая сестер с лицами подобрее, и совали тем детей:

— Возьми ребеночка! Мой — легкий, а ест и вовсе чуть!

— Моего возьми! Он тихий!

— Моего! Моего!..

Мужики топтались у состава, наблюдая и рассуждая.

— За деньги детей-то спасают? Или даром?

— Так даром разве что делается?..

— Куда везут-то? В Китай, к окияну с рыбой?

— В Америку, говорят! Там тоже окиян имеется…

— Детей начали увозить. Может, война?

— Да хоть бы и она! В войну хоть не голодали.

— Даешь войну, граждане!

Гомон стоял — как перед отправкой Первого московского с главного перрона.

— У-у-у-у-у! — басил паровоз, пробуя голос и перекрывая все прочие — от гудка закладывало уши.

Деев сновал по вагонам и раздавал рубахи. Решил одеть всех своих сейчас же, не дожидаясь отъезда: паровое отопление работало, но кочегарило едва-едва — без одежды и одеял дети мерзли. К тому же экипированных в белое пассажиров можно было без труда отличить от зайцев-беспризорников, так и норовивших затесаться в какое-нибудь купе.

Два десятка рубах — самым маленьким пассажирам и калекам — в штабной вагон, где командовала Фатима. Почти по сотне — в каждый из плацкартных. Оставшиеся — пара дюжин — в лазарет, лежачим.

Туда Деев пошел уже под конец раздачи. Зайти внутрь не успел — на вагонных ступенях его встретил фельдшер Буг с застывшим лицом и сурово поджатыми губами.

— Это как же понимать? — спрашивает.

А у самого ноздри ходуном ходят, как у испуганного коня.

— Как хочешь, так и понимай! — насупился Деев.

— Нет! — Буг стоял на ступенях — огромный, широкий, полностью загораживая проход и нависая над мелкорослым Деевым как туча. — Нет! Лежачих брать нельзя.

— А не бери! — огрызнулся Деев.

До отправления оставались малые минуты: ссадить пассажиров — не успеть. Да и куда их ссадишь? Не на землю же класть, под ноги толпящимся зевакам?

Ткнул стопу рубах фельдшеру в живот — держи, мол! — а тот будто не замечает.

— Я за полвека мертвых перевидал, как ты — живых, — говорит. — И вижу, ясно вижу: эти — не жильцы.

— Ты только скажи, что нужно! — Деев снова тычет рубахами в плотное фельдшерово пузо, и снова без результата. — Лекарства какие, молоко, яйца, рыбий жир… Мед, наконец! А я буду искать. И найду! Это я когда для себя — тряпка. А когда для других — зверь!

Молчит фельдшер, только пыхтит в ответ.

— У меня и деньги есть! — вспоминает Деев про спрятанные в карман серебряные кресты.

И опять фельдшеру в живот рубахами — тык! Да разве такую гору перешибешь…

— Однажды они просто перестанут просыпаться, — севшим голосом произнес Бук. — Не будет ни криков, ни корч, ни заметных глазу страданий. Все случится тихо и незаметно. Сначала не проснется один, затем второй, третий… Первые — еще до Арзамаса. Кто-то — у Самары или Оренбурга. До Самарканда не доедет никто.

Деев смотрит на посеревшее от усталости лицо фельдшера, на резко обозначившиеся морщины — и впервые верит, что тот перешагнул за семьдесят.

— Мы будем хоронить их у железной дороги, — продолжает Буг тихо. Опять гудит паровоз, заглушая всё и вся, но Деев слышит каждое слово ясно, будто звучащее внутри головы. — Прикапывать землей, чтобы собаки не поели, — по ночам, прячась от остальных детей. Ты будешь рыть могилы, а я — подносить умерших.

Гудок ревет — бьет по ушам.

— Ты обязан их спасти, — говорит Деев, не дожидаясь, пока паровоз умолкнет, уверенный, что Буг поймет. — Это приказ.

Кладет стопку рубах фельдшеру под ноги — прямо на ступени кладет, пыль и грязь, — и идет вон.

* * *

А паровоз басил — как с ума сошел. Из трубы рвался к небу плотный столб дыма вперемешку с искрами, по бокам шипели и расползались белые облака.

Матери прижимали к себе младенцев, но те пугались механического рева — рыдали. Некоторые женщины все еще норовили сунуть орущее дитя кому-нибудь в поезде — стоящие на вагонных площадках сестры только кричали строго и махали руками. Им свистели в ответ беспризорники — рассерженные, что не удалось прибиться к эшелону. Встревоженные шумом кавалерийские лошади вставали на дыбы и тоскливо ржали.

Деев проталкивался через весь этот гомон, крик, плач и гул в начало состава, к штабному вагону, где уже мелькала яркая фуражка начальника станции, — тот готовился дать сигнал к отбытию.

— Сынок! — ухватил его кто-то за рукав. — Спаси!

Женщина — с изможденным лицом старухи. У груди — завернутое в алую пеленку дитя. Вцепилась намертво в деевский локоть и тянет к нему младенца:

— Возьми ребеночка, сынок! Помрет же! Хоть куда возьми — хоть в Китай, хоть в Америку эту треклятую! Спаси!

Деев попытался высвободиться из цепких женских пальцев, но они — как железные, держат капканом.

— Ах-х-х-х-х! — зашипело по перрону новое облако, укутывая Деева и женщину.

Состав дрогнул едва заметно, от начала и до конца его пробежало громкое лязганье: паровоз натянул сцепки.

— Тронулись! — заорали тут же впереди. — Пошли! Пошли-и-и-и-и!

Деев никак не мог сбросить с себя чужую пятерню. Со всех сторон его толкали чьи-то твердые плечи и спины, и он их толкал, пробиваясь вперед. А на локте — словно гиря трехпудовая — женщина: все ближе, ближе, уже совсем рядом, дышит в щеку горячим и нестерпимо горьким своим дыханием, вжимает в Деева младенческое тельце, вот-вот повиснет на его шее и уронит под ноги толпе.