Эшелон на Самарканд - [18]

Некоторые — разговаривали. Поначалу Деев радовался столь явному признаку жизни, а позже перестал.

— Я сегодня мед ела, — сообщила по пути одна из девочек тихим и отчетливым голосом.

— Ох как хорошо! — обрадовался Деев. — Кто же тебя угощал?

— Три фунта наела, — продолжала та, словно не слыша вопроса. — А вчера все четыре. А третьего дня пять фунтов осилила. Я бы и больше наела, да воск в зубах вязнет.

Деев смотрел на тонюсенькие лапки, скрюченные и прижатые к груди, на черные глазищи под невероятно густыми щетками бровей, на сжатый в узелок рот — и думал, что девочка и правда похожа на пчелку. Весила она фунтов тридцать, не больше.

— И патоки целую бочку выпила.

Деев нес ее и кивал молча: боялся, что при разговоре голос дрогнет.

— Ты здесь главный? — Девочка посмотрела на него очень ясным взглядом.

Он кивнул опять.

— Кормить будешь?

Кивнул.

— Меду дашь?

— Сначала каши, — сказал Деев. — Скоро, Пчелка, скоро будет каша…

Прозвища возникали сами. Не спавшая толком вот уже две ночи и оттого мутная слегка деевская голова — будь она неладна! — выстреливала эти нелепые клички, как только он брал на руки очередного ребенка: Долгоносик — мальчишка с длинным шнобелем, который один только и виднелся на крошечном и костистом лице; Циркачка — девочка, чья кожа так обвисла, что напоминала мешковатое, не по размеру цирковое трико; Утюжок — пацаненок с тяжелой нижней челюстью и впалыми, всегда закрытыми глазами… Стыдно было этих дурных и обидных прозвищ, но голову-то — не отстегнешь!

Сеню-чувашина решил нести последним — этот мог закричать и выдать Деева раньше времени. Но сегодня мальчик был на удивление тих: всю дорогу от приемника лежал молча, не спал, иногда лишь дергался мелко, собирая с тела насекомых — настоящих и вымышленных. А затем — съедал.

Деев понял это, уже когда тащил Сеню к эшелону: тот продолжал искаться и на руках у Деева. Сил у мальчика было немного, и оттого движения — экономны и точны: двигались только руки — перемещались рывками по телу, вверх и вниз, цапая добычу; лицо при этом оставалось безучастным, голова не поворачивалась. Поймав насекомое, Сеня отправлял пальцы в рот и плотно обхватывал губами. Через мгновение дергалась шея, посылая пойманное в пищевод, а руки вновь опускались к туловищу.

— Не надо, — не стерпел Деев. — Не ешь их.

Сеня возразил печально:

— Тогда они меня съедят.

— Кашу будешь есть, — забормотал Деев свое заклинание. — Каша будет скоро, скоро будет каша…

Когда все лежачие уже покоились в лазарете, Деев без стука толкнул дверь полевой кухни и запрыгнул в сумрачное пространство ящиков, мешков и кастрюль.

Мемеля возился за разделочным столом — шинковал собранные на вокзальных задворках ежевичные листья, что годились для заваривания в чай или вместо чая.

— Кашу на обед сваришь, — приказал Деев. — Сейчас не начинай. Воды! вскипяти и жди, иначе на запах пол-Казани соберется, выехать не дадут. А как тронемся, сразу же крупу в тот кипяток бросай. И вари мне, товарищ Мемеля, такую кашу… такую кашу… такую, чтобы…

Деев не нашел подходящих слов и только потряс перед поваренком накрепко сжатым кулаком: жилы на кулаке вздулись, а костяшки побелели.

— Вот какую!

* * *

Спрыгнув из полевой кухни на землю, Деев обнаружил, что половина ребятни рассажена по местам. Фельдшер Буг безостановочно заглядывал в отверстые зевы, сестры сновали вдоль эшелона, как ткацкие челноки, — неповоротливая и крикливая детская масса рассасывалась по вагонам.

Уже стоя на вагонных ступенях, дети сбрасывали сапоги (их собирали в большую кучу и время от времени оттаскивали на привокзальную площадь, в ожидающую телегу) и одежное имущество эвакоприемника: покрывала из гобеленов, шали из скатертей, одеяла из штор, маскарадные камзолы и треуголки — все это было казенное и выбывающим не полагалось. В ведение Деева дети поступали босыми и почти раздетыми.

А народа у поезда не стало меньше: наползли со всех сторон беспризорники, набежали взрослые — и горожане, и деревенские. Надеялись, что разгружают провизию (и можно поживиться укатившимся яблоком или оброненной галетой); или что загружают уголь (и можно отгрести себе хоть горстку); кто просился в попутчики (хоть на тормозной платформе до Сергача дотрюхать); кто норовил пристроить ребенка в эшелон. Все толпились у вагонов — тянули шеи и возбужденно галдели. Тут же теснились и конные — имели приказ наблюдать до возврата последней пары сапог.

Из депо уже давно подкатили паровоз — он пыхтел и дымил отчаянно, то и дело погружая происходящее в серые и белые клубы: облака плыли по узкому проходу меж вагонов, иногда с головой накрывая людей и оставляя видными только плечи кавалеристов и лошадиные морды.

Из такого вот облака и нарисовался скоро всадник — не в простой буденовке и серой шинельке, как отряд сопровождения, а в каракулевой папахе и щегольском черном кителе. Командир академии, лично.

Деев, как увидел, аж дышать перестал. Поднял глаза к небу: солнце — в зените.

Нагнулся, будто шнурок на ботинке поправить, и тотчас — нырком, ползком — под вагонную сцепку, на тыльную сторону: пока паровая дымка в воздухе растворялась — растворился и он.