Эшелон на Самарканд - [17]

— Или нож — или эшелон, — сказала Белая твердо.

— Это не просто нож, — Грига бормотал еле слышно, с придыханием. — Это Зекс. Мы с ним три года вместе.

Брови и губы его дрожали, подбородок сморщился жалобно — никаких четырнадцати ему не было и в помине, а может, не было и десяти.

— Второй вагон, — подытожила беседу Белая. — Сестра, проводите.

И отвернулась от Григи.

— Не имеешь права имущества лишать. — Тот все топтался позади нее, маленький, жалкий, приклеившись взглядом к лежащему на столе резаку — не в силах покинуть любимого Зекса. — Неправая ты, комиссар.

— У нас дела, как в Польше, — произнесла Белая веско, даже не поворачивая головы и громко, чтобы всем слышно было, — тот прав, у кого хер больше.

— Это у тебя, что ли? — горько спросил Одноух ее равнодушную спину.

— У меня, — ответила комиссар.

Не Григе ответила — замершим в ожидании зрителям.

— Директорша, миленькая! — вдруг заголосил Одноух тонким голосом, и на лице его проступило настоящее страдание. — Шапирка, золотая наша! Как мать прошу вас, возьмите у нее мой нож и берегите его! Вы добрая женщина, вы детей спасаете — и Зекса моего спасете! А я после Туркестана вернусь — и перво-наперво к вам, за Зексом!

Белая кивнула разрешительно, и бледная от чувств Шапиро взяла нож — неловко взяла, за лезвие, едва не поранившись, — и опустила в свой потрепанный ридикюль…

Дальше все покатилось быстро. Очередь потекла к фельдшерскому стулу с заранее поднятыми рубахами и высунутыми языками. Заточки, гвозди и бритвы посыпались на стол. Сестры забегали вдоль эшелона, разводя детей: мальчиков помладше — в один вагон, постарше — в другой, девочек — в третий. Изредка фельдшер вздыхал озабоченно и кивал Шапиро — та забирала и отводила в сторонку детей, чей вид не понравился Бугу: эти несчастливцы оставались в Казани, им была дорога в городскую больницу.

Белая носилась в узком проходе меж двумя составами — переставляла младших вперед, подбадривала уставших, отражала пацаньи шутки и сама отпускала остроты, отдавала приказы, кричала, махала руками — летала, как большая птица. Лицо ее было вдохновенно и счастливо.

Деев таскал на руках малышню с оставленных на привокзальной площади телег через пути, к “гирлянде”. Ему помогали кавалеристы: не слезая с седел, они брали из деевских рук ребятишек — неумело брали, оттопырив локти и держа детские тела на весу наподобие штыков, — и нежно сжимали босыми пятками лошадиные бока. Едва умеющие шагать через рельсы, лошади переставляли копыта медленно и плавно — не шли, а плыли по путям, неся всадников и их диковинный груз.

Плечо, которого мимолетно коснулась Белая, все еще теплело. На ползущее к зениту солнце Деев старался не смотреть.

* * *

Когда все годовалые и двухлетки были уже в эшелоне — их решили везти в штабном вагоне, в самых мягких купе и поближе к ванной, — настала очередь лежачих. Главная хитрость была в том, чтобы перетаскать их в состав, не показывая Бугу: тот не знал, что ожидаются лежачие; Деев не решился рассказать, опасаясь твердого фельдшерского “нет”. Не знал Буг и того, что поселить больных Деев задумал в лазарете.

Потому носил их сам, не доверяя кавалеристам. И — контрабандой: по пути к “гирлянде” нырял на обочину, в заросли ивняка и навалы щебня, чтобы подобраться к составу с тыльной стороны. Обходил эшелон со спины, бежал быстро и тихо — не приметили бы с площадки осмотра, — сзади забирался в лазаретный вагон. Аккуратно раскладывал детей по койкам — девочек налево, мальчиков направо — и спешил за следующими.

Были они легкие, как бумажные. И прохладные на ощупь, как ящерицы. В их невесомых почти уже телах не было силы: дети едва умели поднять свесившуюся руку или ногу, удобнее повернуть голову. Их можно было таскать в охапке, по двое или трое, но Дееву это казалось неправильным. Носил по одному, бормоча без устали: “Каша будет скоро. Скоро будет каша. Скоро, скоро, скоро будет каша…” Дети не отвечали. На лица старался не смотреть — не мог выносить этот взгляд, который у всех лежачих был одинаков: по-старчески мудр и совершенно равнодушен. Дети не должны так смотреть. Никто не должен.

При виде каждого ему хотелось зажмуриться — и стыдно было перед собой: не чудовищ же носит! Заставлял себя хоть иногда взглянуть на ребенка — прямо в усталые его и бесстрастные глаза взглянуть — и улыбнуться ободряюще. Выходила не улыбка, а гримаса: губы отчего-то перестали слушаться.

Тело его взмокло до последней складки, будто мешки с зерном тягал, но то был не горячий и чистый утренний пот от возни с малышней, а холодный и вязкий, несохнущий. И в животе тоже ворочалось холодное и вязкое. И пальцы стали ледяные, словно заразился от лежачих чем-то холодным.

Только сейчас, беря в руки эти маловесные организмы, Деев осознал, насколько они хрупки. Кости детей казались ломкими, как хворост. Кожа — нежной, как паутина. И боязно было любого неловкого движения: как бы не сломать тоненький хребет, не проткнуть нечаянно ребра. Пугало все: как дети открывали глаза (не случилось ли чего?) и как закрывали (откроют ли вновь?), если дышали громко (им худо?) и если тихо (дышат ли вообще?), когда лежали неподвижно и когда шевелились…