Эшелон на Самарканд - [15]

Наконец доползли до вокзального здания. Теперь только перебраться бы через пути к задам отстойника, где ожидал эшелон (пешим самостоятельно, а больным и малым на руках у взрослых), затем распихать всех быстренько по вагонам, и — спасибо за помощь, товарищи кавалеристы, счастливо оставаться!.. Да не тут-то было.

Дети не могли шагать через рельсы. Обутые в огромные сапожищи, они спотыкались о шпалы и увязали в щебенке. Ведомый Деевым отряд кое-как перебрался через пару путей и забуксовал — ровно посередине полотна из многочисленных стальных линий и деревянных поперечин. Ребята постарше как-то еще шкандыбали вперед, матерясь, а малыши повалились направо и налево, кувыркаясь друг через друга и выскакивая из великой им обуви. Деев и Шапиро заметались, словно квочки у выводка птенцов, поднимая упавших и потерянную обувь, сбивая расползающихся детей в кучу, — но поднятые через пару шагов снова летели на землю. Уставшие от долгого перехода задние ряды не желали ждать, напирали, вылезали на полотно — и тоже валились с ног. Ни остановить колонну, ни повернуть назад было уже невозможно — она растеклась по рельсам вширь и растянулась через все пути, от главного перрона и до путевых задворок.

Загудел подваливающий справа маневровый. Слева забасил паровик — зашипели тормоза, сталь завизжала о сталь, и черное паровозье рыло нависло где-то вверху, совсем близко. Деев только и успел — прыгнуть к нему, подняв руки и загородив собой детей, — а оно все басило, надвигаясь и обдавая волнами тепла и влаги.

— Дура! — орал, высунувшись из окна, красный от ярости машинист. — Убери малят!

Но паровоз уже остановился — и Деев, только отмахнув рукой в ответ, опять бросился к своим…

Паровику пришлось подождать. И маневровке, и паре дрезин с путевыми рабочими. Все машины и механизмы замерли на путях, уступая дорогу детям.

* * *

“Гирлянда” стояла на прежнем месте, но подход к ней был затруднен: соседнее полотно занял товарный эшелон, которого утром еще не было. Меж двумя составами образовался длинный проход — по нему детям и предстояло достичь вагонов.

А в начале прохода будущих пассажиров ждала Белая. Ждала не одна: тут же стоял невесть откуда взявшийся стол с гнутыми, лакированными некогда ножками (судя по всему, реквизировали из станционной рюмочной); на нем — стопы бумаг, придавленные обломком кирпича, чтобы не унесло ветром. Рядом сидел на перевернутом ящике фельдшер Буг в белом халате поверх кителя и замерли в ожидании сестры — выстроившись в линейку, с одинаковыми напряженными лицами, и только одна примостилась за столом с карандашом в руке.

— Это что еще за писчая контора?! — Деев, основательно замокревший от беготни по рельсам, первым добрался до “гирлянды”.

Позади пыхтели старшие дети — самые выносливые и длинноногие; за ними ковыляли ребята помладше, а малыши плелись в самом конце процессии, подгоняемые Шапиро и ее коллегами. Замыкали толпу кавалеристы сопровождения.

Комиссар едва взглянула на него — и закричала вдруг так зычно, что между вагонами задрожало и зазвенело эхо:

— Товарищи дети, подростки и переростки! Меня зовут комиссар Белая…

Деев аж вздрогнул от силы комиссарского голоса. А подростки и переростки — нет.

— Комиссар-комиссар, проводи на писсуар! — немедля загорланил один в ответ — одноухий, кого Деев приметил еще в приемнике.

Белая только посмотрела на наглеца пристально — как припечатала взглядом.

— Даю приказ! — продолжила. — В затылок друг другу стр-р-р-р-ройсь! По одному, не толкаясь и не бранясь, к доктору подходи! Рубахи задир-р-р-р-рай!

— Как это “по одному”? Мне сапоги сдавать пора! — вознегодовал Деев. — Я командиру академии обещал!

Солнце уже поднялось над привокзальными тополями — вовсю ползло по блеклому небосклону: судя по всему, минуло девять часов, а то и с четвертью. Но Белая лишь положила ладонь на деевское плечо и сжала со значением: обожди, не до того сейчас. Плечо потеплело, словно горчичник наложили. Деев уставился на женские пальцы, обхватившие его рукав: пальцы были длинные, с ровными и розовыми ногтями.

— А сама-то задерешь? — не унимался одноухий. — Я бы глянул, что у тебя под рубахой спрятано!

И вот уже проснулись другие пересмешники — загоготали, заулюлюкали, присвистывая:

— Мне бы не врача, мне бы калача!

— Не хочу лечиться, а хочу мочиться!

— Дайте помочиться, а не то случится!

— Умолять не стану, — голос у комиссара был жесткий, как мужской. — Кто не желает — становись в сторонку. Все бузотеры, квакалы и спорщики, все задиралы и забияки — сюда! — Она сняла руку с деевского плеча (а плечо-то продолжало гореть!) и ткнула пальцем куда-то в начало “гирлянды”, рядом с полевой кухней. — Все гордецы и ослушники — сюда же! Останетесь в городе.

Обращалась будто бы и ко всем, но смотрела только на одноухого — смотрела, не отрываясь и слегка откинув высокую голову, словно еще более увеличивая и без того немалый свой рост.

А тот пялился на нее — нахальными и взрослыми совершенно глазами, ярко-голубыми на буром лице. Тельце у пацаненка было костлявое и кургузое, а ноги столь кривые, что казались едва не короче туловища. Ему могло быть лет десять, а могло — и все четырнадцать.