Эшелон на Самарканд - [13]

— Звать как?

— Фатима Сулейманова.

Так и есть, татарка.

— Кроме татарского, какими языками владеешь, Фатима?

В эшелон ожидались очень разные дети — знание чувашского или черемисского было бы полезно.

— Арабским, французским, — начала перечислять, — еще немецким, конечно. В университете посещала курс древнегреческого, но факультативно и всего один год…

— Ладно, — сокрушенно махнул рукой Деев. — Иди, Фатима, устраивайся. Завтра вставать рано.

Она развернулась и пошла вдоль состава — с такой прямой спиной, будто несла свой кургузый чемоданчик не в руке, а на голове. Ноги в разбитых ботинках ставила на землю аккуратно, как ставят балерины в кинематографе.

Деев смотрел на ее ветхое пальто, явно с чужого плеча, на нитяные чулки, гармошкой собравшиеся у лодыжек, — и думал о том, что по возрасту она могла бы быть его матерью.

* * *

Старик на восьмом десятке жизни, стайка пожилых клуш и бессловесный дурачок-повар — вот она была, деевская дружина. Вот кто был назначен поддерживать его и помогать в многодневном пути: содержать в чистоте “гирлянду” и ее пассажиров, кормить их, лечить и оберегать. Вот кому вверял Деев детские жизни — вверял, сам того не желая. И за кого должен был отвечать как за самого себя.

Была еще ехидна-комиссар, но та с утра куда-то запропастилась. Деев подозревал, что улизнула она спозаранку не просто так — верно, отправилась в дом мальчиков на Воскресенской, откуда также ожидались эвакуированные. Туда полагалось бы сходить и Дееву, но разве оторвешься от суматохи у эшелона?

Белая явилась пополудни. Деев увидел ее из окна вагона — спокойную, деловитую, шагающую по путям с вещмешком за спиной, — и внутри шевельнулось внезапно теплое и радостное чувство: при всей суровости комиссар была надежна как штык.

— Вы уже добыли дополнительный вагон? — спросила вместо приветствия, распахивая дверь купе. — Где же вы разместите всех, кого так милосердно согласились принять вчера — и кого непременно обещали довезти до Самарканда?

Радость пропала тотчас.

— По двое-трое лягут, не баре. — Деев как раз дописывал срочно понадобившийся вокзальному начальству акт — принимал сформированный санитарный поезд в количестве восьми вагонов, включая походную церковь и полевую кухню.

— Лягут, — согласилась Белая. — А ночью попадают с верхних полок и руки-ноги переломают, а то и хребты.

Деевский карандаш замер на бумаге, не добежав до конца строки. Комиссар была права: случиться такое могло, и вполне вероятно.

— О чем же вы думали, когда обещания раздавали? — продолжала тихо и уже знакомым Дееву прокурорским тоном.

Добыть еще ремней и на ночь привязывать спящих на верхних полках, как привязывают беспамятных больных в лазарете? Ни веревок, ни канатов на вокзальных складах не имелось — Деев сам поутру выгреб все запасы по требованию фельдшера.

— Добрым быть — это вам не обещать с три короба. Не вздыхать и не слезы ронять над бедными лежачими. Это вам не душу свою жалостливую напоказ выставлять! — говорила негромко, но лучше бы криком кричала. — Добрым быть — это думать обо всем. Опасаться — всего. И предусмотреть — все. Добрым быть — это уметь надо. Уметь отказать. Приструнить. Наказать…

Уложить детей на полу? И застудить в первую же ночь. Отдать им два штабных купе — Деева и Белой — и лечь на полу самим? Двух купе не хватит для размещения нескольких десятков пассажиров.

— …А душу свою сердобольную — в карман поглубже запрятать, чтобы не торчала. Иногда быть добрым — это казаться злым!

Что-то треснуло негромко — карандаш в руке переломился пополам.

Белая так и стояла в дверном проеме, не заходя внутрь и глядя на застывшего Деева.

— Не ломайте имущество, — сказала, наглядевшись. — Дом мальчиков согласился на уменьшение квоты. Так что повезем пятьсот детей — как и планировали, без превышения.

Полсотни мальчиков-сирот оставались в дождливой Казани ждать зимы, уступив место полусотне инвалидов из эвакоприемника.

Деев со стуком положил обломки карандаша на недописанный акт и тяжело посмотрел на Белую.

— А вы уж до завтрашнего утра постарайтесь больше никому ничего не обещать! — Комиссар хлопнула за собой купейной дверью, и из прикрепленного на створке большого зеркала уставилась на Деева его собственная физиономия — с торчащими желваками и сжатыми в нитку губами…

Ругаться в кутерьме дел было некогда. Да и нечего было Дееву сказать. Он хлопотал до ночи — в поезде и вокруг него; в кабинете Чаянова и на привокзальных лабазах; в депо, где готовился к выезду паровоз для эшелона; в брехаловке, где перекуривали ремонтники, — хлопотал и думал о незнакомых мальчиках из дома на Воскресенской.

Он не знал их лиц и имен — и хорошо, что не знал. Не мог перед ними оправдаться — да никто и не требовал оправданий. Не мог ничего обещать — да и чего стоили обещания перед лицом грядущей зимы? Деев мог только стараться — стрелой домчать состав до Самарканда и так же быстро домчать обратно, пока безымянные мальчики пережидают холода в залах, где по полу кружит поземка. А затем — если зима не кончится, поезд не расформируют, Деева не снимут с маршрута, а мальчиков не отправят в приемные семьи — затем он возьмет их первыми. Слабый довод, но другого у Деева не было.