Еще дымит очаг… - [13]

Мне тоже было не до разговоров. Молча, неторопливо, с истинным наслаждением ел я хлеб, испеченный мамой. Он снова казался мне таким же вкусным, как в те далекие времена, когда с горбушкой в кармане, бывало, уходил я на целый день мотыжить в поле или на всю ночь пасти лошадей в степь.

Похрустываю сладкой корочкой маминого хлеба, долго держу ее во рту, как конфету, закрываю глаза и вижу…

…Дорога осенняя, колея покачивает наш тяжелый воз. Вверху на дровах мы с братом, а внизу топает по твердой дороге лохматыми копытами буйволенок. Чует дом, быстро топает буйволенок, топает и жует жвачку. Легкая белая пена падает у него изо рта, ветер подхватывает ее и бросает ловко на придорожную траву.

Тугой обжигающий ветер дует нам в лицо, яркий красный закат занимается за рекой. Вон показались уже колхозные конюшни, скоро дом. Дома ждет нас мама, она уже, наверное, разогревает обед.

Доев мамин гостинец, я уснул безмятежно. И всю ночь мне снилась наша печка с кривой трубой, осенние деревья в саду, облетевшие беззащитные ветви.

Снилось, будто бы я возвращаюсь домой. Подхожу к воротам, а навстречу бежит мой любимый пес Бойнак. Прыгает на меня, кладет на плечи мне лапы, улыбается, в глазах столько радости и ликования! Я хочу отстранить его, а он уперся в грудь лапами, скулит, виляет хвостом, будто хочет сказать: «Ну, дай же насмотреться на тебя, пропащий!»

10

«Нет, не умру! — подумал я на другое утро, как только проснулся. — Я буду жить! Буду жить еще долго-долго!»

Крошки хлеба кололи мне спину. Я приподнялся на локте, смел их кое-как с простыни в ладонь. Выбрасывать эти драгоценные крошки мне было жалко. Я положил их в тумбочку, подумав: начну подниматься с постели, первым делом подойду к окну, открою его и угощу воробьев.

Захлебываясь, булькая горлом, храпел «депутат». Я посмотрел на него с улыбкой умиления, даже его храп не раздражал меня, настроение у меня было ясное и доброе.

«Бедняга строился, строился, столько труда положил, — думал я о «депутате», — и все так глупо оборвалось…»

Лысый, желтолицый от болезни, сморщенный, заливисто храпящий, он был мне сейчас приятен, как дитя. Нежность и пронзительную печаль чувствовал я к синему воздуху, вливающемуся в нашу палату через открытую форточку за моим изголовьем, к невидимым мною горластым воробьям, что-то не поделившим там, за окошком, к студенту, широко улыбающемуся во сне. «Хорошие мои, — думал я, глядя на «инженера» и «депутата», — хорошие мои, давайте непременно выздоровеем, встанем на ноги и потопаем еще по этой земле!»

«Первым долгом, как выпишемся, на пол-литра скинемся и разопьем ее где-нибудь под акацией, по-простому!» — вспомнилась мне мечта «депутата».

«А что, ей-богу, это было бы замечательно!» — подумал я.

В коридоре уже зашлепали ходячие больные. Молодое весеннее солнце наполнило нашу палату звонким ликующим светом. А мои ребята все спали. Я поймал себя на мысли о том, что давным-давно не испытывал такого умиления к людям, только в детстве…

…Детство. Почему я в эти дни вспоминаю только детство, разве, кроме него, не было у меня в жизни ничего светлого, достойного воспоминаний? Неужели я прожил все эти последние годы так бездарно, что детство, то есть ожидание жизни, ее преддверие, выходит на поверку самой значительной, осмысленной и настоящей частью моей жизни?!

Да, так оно и есть. Страшно признаться в этом, но это так и есть.

Каким я был чистым, каким открытым! Как о многом мечтал я, каким большим мне казалось собственное будущее. И во что я превратил его сам?

* * *

В палату вошла нянечка.

— Ради бога, купи мне лотереи. Скоро же выигрыш! — накинулся «депутат» на нянечку.

— Куплю, куплю! — заулыбалась нянечка.

— Да умрешь ты здесь, зачем тебе эта лотерея! — усмехнулся «инженер».

— Не, пока «Москвич» не выиграю, не умру, — убежденно отвечал «депутат».

— Да умрешь же. На тебе лица нет, день ото дня все хуже выглядишь.

— Не умру, вот увидишь, — говорит он серьезно, с надеждой и дрожью в голосе, видно, он действительно боится смерти. Удивительно противоречивый он человек, этот «депутат».

— Доброе утро! — здороваюсь я с ними.

— Доброе! — отвечают они хором.

— Эх, скорее бы выписаться! — вздыхает «депутат».

Как всегда по утрам, он вытаскивает из-под подушки фотографию своего сына и улыбается ему. Улыбается всем своим желтым, сморщенным лицом, редкими прокуренными зубами.

— Хороший парень! Очень хороший и прекрасный! — умильно говорит он, прижимая фотографию к своей худой груди, к белой больничной рубашке в черных казенных штампиках.

— Весь в отца, — ехидно бросает «инженер».

— Да, — соглашаемся «депутат», — весь в меня, настоящий джигит будет! Эх, если бы вы знали, как хорошо ездить на новой машине! — как всегда, вне всякой связи, помолчав, добавляет «депутат».

— Напрасно мечтаешь, начальник ее уже давно другому отдал, — говорит «инженер».

— Не, не отдал, он же обещал мне, как самому опытному водителю, он только мне обещал ее. Не прошляпить бы, скорее бы выписаться! Эх, скорее!

«Депутат» работал в пригородном совхозе шофером. Работал на старой машине, а перед тем как случиться с ним беде, совхоз должен был получить новенькую машину. Директор совхоза обещал, что доверит ее только ему, «депутату», и вот на тебе!