Еще дымит очаг… - [12]

— Давай выйдем на улицу!

Я обрадовался: «Значит, думаю, мир! Вот и все, а ты боялся».

Вышли мы на улицу, она так спокойно оглянулась вокруг и говорит:

— Мы с тобой больше не знакомы, зачем ты пришел? Мы с тобой больше не знакомы и никогда знакомы не будем!

Посмотрела на меня так, что я сразу язык проглотил, посмотрела, повернулась и пошла в общежитие. А я остался на улице.

* * *

Хорошую пощечину дала мне Ася. Пошел я от нее в тот вечер и напился. Встретил одну свою знакомую и конец вечера провел у нее, по тогдашним моим понятиям, превесело.

Первое время довольно долго, встречаясь с Асей, я чувствовал волнение, даже краска приливала к лицу, но потом все улеглось. Скоро я уехал на преддипломную практику и думать об Асе забыл.

Приезжаю через полгода без пяти минут ученый-агроном.

На практике денег много подзаработал, купил себе светло-серый костюм. Это был мой первый отлично сшитый костюм. Одевая его, я чувствовал себя легким, стройным, красивым, и от сознания всего этого меня переполняло беспричинное счастье. Купил я нейлоновую белую рубашку, модный галстук, чешские туфли, безразмерные носки со стрелами…

Надо сказать правду: мать меня да и всех моих братьев красотой наградила. Все мы высокие, широкоплечие, синеглазые, девчонки так и засматривались…

Этаким фертом пришел я в институт, иду по институтскому двору и думаю: «Хотя бы Асю встретить!» И вправду встретил… Перешагнул порог института, остановился, поздоровался с вахтером, он говорит:

— Ты дверь, сынок, оставь открытой, жарко!

Я вернулся, отворил дверь, смотрю, идут…

Мужчина молодой, красивый, одет шикарно… Я сразу это отметил: костюм, туфли и прочее барахло меня в то время особенно интересовало. Так вот, идет мужчина и с ним Ася… Опираясь на руку чужого мужчины, прошла мимо меня, даже не опустив глаз. Посмотрела на меня, потянула своего спутника за рукав, тихонько ему что-то сказала и засмеялась, видно, чтоб смущение прикрыть.

Асин спутник внимательно посмотрел на меня, потом приподнял шляпу, поздоровался со швейцаром и повел Асю по лестнице.

И в том, как он вел Асю, как держал ее под локоть, как смотрел на нее, я почувствовал… Не знаю, как это передать, но я уже точно знал, знал каким-то шестым чувством, что это человек — все в Асиной судьбе, а Ася в его судьбе.

Я все стоял и стоял возле двери, стоял и не мог с места сдвинуться, будто меня кто оглушил. Стоял до тех пор, пока Ася и ее спутник снова не прошли мимо меня. Только теперь уже ни он, ни она не обратили на меня никакого внимания.

Сели в машину и уехали, а я все еще продолжал стоять…

Потом спросил у швейцара:

— Что это за птица в «Волге» приезжала?

— Это новый в университет наш из Москвы приехал… зав. кафедрой, что ли… Да это что, — словоохотливо продолжал швейцар, — ты, наверно, главной новости не знаешь… Недавно он на нашей студентке женился. На этой вот, что сейчас с ним приезжала.

— Видал, Аська-то наша какого мужа себе отхватила, — вмешалась в разговор подошедшая уборщица. — Говорят, на руках ее носит, души в ней не чает, дышит не надышится! Все девчонки от зависти чахнут.

Тогда мне вдруг показалось, что не смогу жить без Аси.

Ничего, смог. Хотя часто, очень часто думаю, даже уверен, почти уверен, что обокрал я самого себя. А что, если Ася и была той одной-единственной женщиной, чьей любви я жду, о которой мечтаю и тоскую? А?

9

Иногда мне вдруг становится голодно. Я обшариваю тумбочку; там мед, компоты, консервы, яблоки, финики. Нет, ничего этого душа не принимает. Хочется чего-нибудь попроще, чего-нибудь домашнего.

И вот мама, угадав мое желание, прислала с родственником два домашних калача. Он принес мне их в четверг, к вечеру. Усатый, грузный, уже страдающий одышкой, дальний родственник, бывший завмаг в нашем селе.

Он битый час мне рассказывал о том, как несправедливо обошлись с ним ревизоры и как он теперь «покажет им!». Для этого он и прибыл в столицу. Я поддакивал ему невпопад, делал вид, что слушаю его, а сам думал только о том, когда же он, наконец, уберется и я останусь наедине с маминым гостинцем.

Мама всегда учила нас быть добрыми.

Помню, была у нас буйволица на восемь душ, да и то доилась она один раз в сутки. Но как бы мало молока ни надаивала от нее мама, одну баночку она всегда передавала бедной соседке. У соседки муж умер осенью, а детей осталось пятеро и все мал мала меньше.

— Пусть заболтают молоком калмыцкий чай погуще, дети бедненькие, — говорила мама, а свой чай у нас становился все бледнее. По четвергам (джума ахшам — святой вечер) и в канун праздника мама пекла сладости и варила мясо. Все лакомства непременно делились с соседской семьей.

И отец наш тоже не забывал о соседях никогда. Зимою сначала их детям смастерит санки, а потом нам, на арбе кататься — в первую очередь их малышню посадит и на сенокос берет вместе с нами.

Меня учили дома делиться с товарищами последним куском хлеба.

Вот и сейчас, я знаю, мама не случайно передала мне два калача. Она знала, что мне нужно будет поделиться с товарищами.

Я разломил тот калач, что был побольше.

— Ребята! Хлеб от мамы! Ловите!

Минут сорок «инженер» и «депутат» уныло бранились, подкалывая друг друга от скуки. Как только получили калач, сразу притихли.