Эпоха добродетелей. После советской морали - [22]

Отдельно нужно отметить следующее. Дворянский идеал во многом являлся идеалом небуржуазным и даже антибуржуазным, антимещанским, что также делало его весьма привлекательным для целей большевиков, собиравшихся воспитать «нового человека». Хрестоматийный образ дворянина, аристократа (за немногочисленными исключениями вроде британского примера сращивания аристократии и буржуазии), как известно, подразумевал отвращение ко всякой предпринимательской активности, и особенно к торгашеству. Это не означало, что для настоящего аристократа была неприемлема любая хозяйственная деятельность. Считалось вполне достойным, например, самостоятельное управление своим поместьем, ведение дел с арендаторами и иная подобная деятельность в рамках аристотелевой экономии, направленной на удовлетворение жизненных потребностей, а не на презренную погоню за богатством. Если учесть, что советское народное хозяйство, по крайней мере в ценностном отношении, во многом строилось на тех же самых принципах экономии110, следует признать, что аристократическое отношение к хозяйствованию было в известной степени комплементарно большевистскому. Иными словами, как для идеализированного сельского аристократа было естественно управлять своими крестьянами, заботясь о них, подобно родному отцу, так и для советского человека было морально приемлемо управлять хозяйством (вроде колхоза или иного коллективного предприятия) ради общего блага. В несколько меньшей степени советскому образу жизни было близко аристократическое несколько презрительное отношение к деньгам, подчеркнуто пренебрежительное отношение к их зарабатыванию. Тут квазиаристократизм сталкивался с квазибуржуазностью: в государстве трудящихся, где «кто не работает, тот не ест», полное воспроизводство аристократического отношения к заработанной копейке было неприемлемо. Тем более было бы большой натяжкой отождествить советские добродетели с этикой членов «праздного класса», которая запрещает работать, но позволяет воевать, заниматься государственным управлением и спортом.

И все же в обществе, в котором, как было отмечено выше, скудость быта компенсировалась приобщением к культуре, высоким досугом, квазиаристократическое отношение к деньгам, по крайней мере, встречало понимание. Сходным пониманием пользовался и антимещанский настрой аристократии – в той степени, в которой героическое служение, жертвы ради идеалов, верности и чести, а также высокий досуг противопоставлялись бескрылому, осторожному и приземленному существованию обывателей, озабоченных лишь устроением своего комфортного быта. Мы также должны отметить, что аристократический «запрет на работу» не означал запрета вообще заниматься какой-либо недворянской деятельностью – но только не как профессионал, а как дилетант, который ею не зарабатывает. Это коррелирует с советскими (и не только) представлениями о занятиях членов будущего коммунистического общества, которые не обязаны «работать», но делают это по душевной склонности (и которые, вероятно, могут также позволить себе быть в каком-то смысле дилетантами).

Возвращаясь к культурному смыслу советского проекта, еще раз отметим: можно утверждать, что он во многом заключался в возвышении всех граждан до чего-то похожего на аристократов на моральном и культурном уровне. Эта культурная трансформация подразумевала исключение разного рода материальных излишеств и материального неравенства как потенциального фактора личностной и моральной деградации. Поэтому не случайно, к примеру, советская фантастика в лице И. Ефремова подчеркивала аскетизм людей будущего, понимающих, что бесконечная экспансия материальных потребностей бессмысленна, особенно когда превращается в самоцель. Возможно, специфической культурной проблематикой советского периода было определение «достойного достаточного» уровня потребностей, исходя из некоего общественного консенсуса. Как справедливо полагает Г. Иванкина, в известном смысле советский культурно-воспитательный проект был проектом привития победившим трудящимся высокой дворянской культуры: «Многие из нас любят СССР за аристократизм его культуры, за книжность, за гаммы. За тех самых крапивинских мальчиков, которые оказались рафинированными наследниками дворянских отпрысков с их обостренным чувством справедливости»111.

Буржуазное культурное влияние на советского человека было, возможно, менее заметно в силу того, что российская дореволюционная история не позволила российской буржуазии пережить великие и героические времена, а потому и в русской культуре не успел сформироваться целостный, героический, позитивный личностный образец буржуа. Тем не менее сами объективные потребности модернизации побуждали не мытьем, так катаньем учиться у ее чемпионов – западных капиталистов.

Марксизм признавал великую историческую роль буржуазии, которая отнюдь не сразу стала реакционной и прогнившей. Поэтому большевики, по крайней мере в первые годы советской власти, не стеснялись открыто учиться у буржуазии – и не только технически, но и культурно в широком смысле слова. К этому призывали не только Ленин или Горький, но и прочие вожди большевиков и деятели культуры рангом пониже. Их уважительное отношение к капитализму точно выражается поэтической строкой Маяковского: «Капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка, работал первым, не боялся тогда, что у него от трудов засалится манишка». Требуемый для построения социализма минимальный уровень культуры, так сказать, «человеческого капитала» у многих большевиков ассоциировался именно с развитием капитализма. Примеры такого морального и культурного прогресса, достигнутого