Эпоха добродетелей. После советской морали - [24]
Добавим к этому, что при создании пионерской организации был взят на вооружение опыт американских скаутов. Несмотря на то что отношение к Америке у большевиков было двойственным, а после Второй мировой войны государственный курс СССР стал антиамериканским, Америка все равно являлась тем, на что надо равняться во многих областях. Даже в 1946 году на одной из ленинградских конференций учителей, посвященной развитию навыков самостоятельной работы учеников, одна из выступающих «начала свой доклад с лаконичной формулировки, четко указывавшей на то, какой именно опыт должен стать ориентиром для советских учителей: „Вся самостоятельная работа учащихся имеет смысл только тогда, когда она способствует развитию характера и самостоятельной точки зрения как черты характера. В этом преимущество американской школы“»117. В более широком смысле личностные образцы, продуцируемые американской культурой, начиная от ковбоев и героев Джека Лондона и заканчивая актерами кинематографа и музыкантами, косвенно легитимировали и капитализм: не мог быть однозначно плохим общественный порядок, способный создавать такое.
Забегая вперед, заметим, что на закате советского строя в сознании многих советских людей сформировался облик воображаемого Запада. Частью этого воображаемого Запада являлось и представление о капитализме, которое несколько отличалось от официально демонизированного его образа. Писатель Й. Бэнкс устами одного из своих героев заметил: «Русские создали свой вариант капитализма по образцу тех картин западной жизни, которые рисовала советская пропаганда. Им внушали, что Запад – это разгул преступности, поголовная коррупция, неприкрытая страсть к наживе, многомиллионный бесправный класс голодающих и кучка злобных, алчных мошенников-капиталистов, попирающих закон. Конечно, даже в самые трудные времена Запад и отдаленно не напоминал такую картину, но русские построили у себя именно этот вариант»118. Хотя в этом остроумном суждении содержится некоторая доля истины, получается, что русские чуть ли не сознательно воспроизвели негативные стороны капитализма, когда решили после краха советского строя построить свою жизнь по-новому. На самом деле наши соотечественники согласились с необходимостью строить капитализм потому, что пронизывающие его ценности даже с точки зрения официальной идеологии и культуры нередко выглядели не только приемлемыми, но и достойными подражания119.
В области воспитания и культуры для буржуазного этоса дело в СССР обстояло не так и плохо. Наряду с отталкивающими советский читатель нередко встречался и с привлекательными образами буржуазии и буржуазного в отечественной и зарубежной литературе. Таковые могли быть без труда обнаружены даже в таком имевшем исключительное значение для воспитания советского человека произведении, как роман Н. Чернышевского «Что делать?». В. Кантор резонно указывает на то, что ряд аспектов романа пронизан отчетливо буржуазным пафосом: «Посмотрим, какое поведение пропагандировалось в романе. С французской песенкой вводится в роман Вера Павловна. <…> „В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую. ῾Мы бедны, – говорила песенка, – но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. – Будем учиться – знание освободит нас; будем трудиться – труд обогатит нас, – это дело пойдет, поживем, доживем: Ça ira! Qui vivra, verra (то есть „Дело пойдет! / Кто будет жить – увидит“). Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же сами страдаем от них, это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, – это дело пойдет, – поживем, доживем. Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других. Просветимся – и обогатимся; будем счастливы – и будем братья и сестры, – это дело пойдет᾿. <…> Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая“. То есть надо избавиться от грубости и невежества и трудиться, тогда дела пойдут. Вполне буржуазный пафос. И никакой революции! Надо полагать, что его расчет был на знание реального текста этой песни, очень популярной среди радикалов, да и просто образованных людей. Этот контраст должен был подчеркнуть антиреволюционный пафос романа. Поразительно, но никто не увидел. Самостоятельность мысли радикалы приняли за революционаризм. Возможно, дело все-таки в мифологическом сознании россиян, о которых писал в свое время Хомяков, что мы еще не вышли из эпохи сказочности и саг. И на эту мифологическую основу легла позиция правительства. Судьба писателя дописала его роман»120. «Сам же Лопухов богатеет в Америке, приезжает в Петербург под видом американца и находит себе здесь другую, новую подругу жизни. Более того, герои романа становятся своего рода русскими американцами, умеющими сами строить свою жизнь (the selfmade men)»121. Иными словами, при известном равнодушии и формальном восприятии советских идеологических мантр содержание Чернышевского вполне могло, во-первых, быть воспринято как позитивно окрашенный рассказ об успешной предпринимательской деятельности во вполне буржуазном духе, во-вторых, как общие гуманистические призывы к просвещению, учебе, труду и прочему – опять же ведущими к успеху. И это было гораздо ближе к жизни, чем все сны Веры Павловны.
