Эпоха добродетелей. После советской морали - [25]

Для не чуждого искусства человека зачастую, кто выглядит эстетически привлекательнее, да просто ярче и многоцветнее, тот и прав; он вызывает большую человеческую симпатию, нежели сугубо положительный, но сухой, серый, штампованный герой. Зарубежная классика, доступная советскому читателю, наряду с прочими героями, во множестве содержала образы героев-буржуа, в советской интерпретации подаваемых нередко как «люди из народа». Часто это были образы героических буржуа – участников революционной и освободительной борьбы (Тиль Уленшпигель, Овод, герои произведений Виктора Гюго и т. д.). Буржуа оказывался привлекателен не только как революционер, но и как активный, целеустремленный предприниматель и герой труда, а еще более – как авантюрист, приключенец. В СССР, как известно, существовал культ труда, не уступающий трудовой протестантской этике, которой с подачи Вебера приписывается честь формирования духа капитализма. Советские идеологические работники порицали буржуазную экономическую науку за пристрастие к робинзонадам, но сам Робинзон Крузо или персонажи «Таинственного острова» Жюля Верна как герои труда оставались любимыми героями мальчишек. У авторов, подобных Бальзаку, встречались буржуа, если не морально безупречные, то колоритные, вроде Гобсека, или не уступающие благородством и красотой души аристократам (в лучшем смысле этого слова). И в целом классическая зарубежная литература XIX века демонстрировала нередко привлекательные образцы «интерференции буржуазных и дворянских личностных образцов»122. Даже в русской литературе Золотого и Серебряного веков, которая в общем не слишком лестно относилась к промышленнику и купцу, а к концу XIX – началу XX века не прочь была показать картины вырождения буржуазии, не последнее место занимали симпатичные фигуры Андрея Штольца или Ермолая Лопахина, равно как и колоритные персонажи вроде Михаила Рогожина, Прохора Громова или Фомы Гордеева. Советский интеллигентный читатель в таких случаях мог опознать в буржуа социальный типаж, который, подобно ему самому, стремился к возвышенному; обладал притягательной личностной сложностью и глубиной. Как бы то ни было, даже и отрицательные буржуазные персонажи были, что называется, яркими личностями вроде титанов Возрождения, которых интеллигентный читатель приветствовал и прощал им многое, тем более что это не противоречило, по большому счету, коммунистической идеологии. В конце концов, как замечает Д. Давыдов, «коммунизм как бы присваивал себе все лучшее в истории (как учил Ленин), в том числе и истории становления личности (при всех оговорках насчет „классовой и исторической ограниченности“)»123.

Поэтому нельзя не упомянуть, что last but not least все названные выше процессы происходили в СССР на фоне формирования настоящего культа личности, который, как описано в известной книге О. Харходина, вначале формировался в ограниченных идеологическими потребностями рамках. Тем не менее ближе к концу советской эпохи от него преимущественно остались практики формирования своей личности путем подражания героям, причем вовсе не обязательно официально превозносимым124. И произошло это не только потому, что советскому человеку объективно требовались многие качества буржуа, аристократа, авантюриста и т. д., но и вследствие (как мы уже указывали выше), нетривиальности и трудной практической выполнимости задачи, поставленной перед советской культурой, – выработки собственно социалистических и коммунистических личностных образцов.

Уже к концу 1940-х годов стало ясно, что с этой задачей советские инженеры человеческих душ удовлетворительно справиться не смогли. Не получилось убедительно нарисовать ни негероического героя, ни «самодисциплинирующего ребенка», ни «свободной марионетки» вроде Буратино, которая обладала бы всеми качествами автономной личности, но всегда добровольно выбирала бы то, что требует от нее в очередной раз изменившаяся «линия партии». Усилия предпринимались немалые: «В педагогических опусах конца 1940-х годов была предложена <…> невероятная утопия – свободного, самовоспитывающегося, но при этом абсолютно дисциплинированного и индоктринированного подростка», которая «стала особенно значимой из-за кризиса школы». Тем не менее «поставленная перед детьми задача – стать идеологически безупречной личностью, познавая при этом собственные реальные достоинства и недостатки, – была настолько сложной и нежизнеспособной, что, кажется, вызывала скрытое недоверие даже у участников дискуссий о воле конца 1940-х»125.

Удивительно ли, что на таком фоне относительно непротиворечивые, целостные и эстетически привлекательные личностные образцы (дворянские ли, буржуазные, романтические и пр.), встречавшиеся в классической русской и зарубежной литературе, выгодно отличались от многих соцреалистических гомункулусов и потому скорее могли стать если не главным образцом для подражания, то одним из достойных подражания примеров?

Одним из характерных симптомов этого культурного и морального сдвига было изменение преподавания литературы в школе, которое описывается как процесс освобождения от идеологических стандартов интерпретации произведений отечественной и зарубежной литературы. В нем все больше внимания уделялось воспитанию некоей чистой