Эпоха добродетелей. После советской морали - [27]

.

В итоге наиболее интересная и читаемая литература обычно рисовала какие угодно, но не «социалистические» картины. А романтический элемент, оставаясь актуальным и привлекательным, утратил значимую идеологическую нагрузку и описывал теперь в основном перипетии становления личности, которая вовсе не обязательно являлась борцом за светлое будущее. Воспитание на лучших образцах классической культуры (например, литературы Золотого и Серебряного веков) побуждало людей осмысливать как свое бытие, так и реальное сообщество в категориях этой культуры, ощущать себя скорее не «советским человеком», а, к примеру, «лишним человеком», «романтическим героем»132 и т. д. Одновременно на уровне общественной морали произошло постепенное «урезание» коммунистической универсальной этики до «этики добродетели», характерной для локальных сообществ, но лишь ограниченно пригодных для больших сообществ эпохи модерна133. Добродетели верности, чести, достоинства, дружбы и другие находили поддержку как в классической, так и советской литературе и оставались действенны, тогда как более высокие идеалы превратились в пустую формальность, которой ритуально отдавали положенные почести, но которую не могли ни убедительно обосновать ни теоретически, ни столь же убедительно – эмоционально. Возможно, обществу нового типа как раз не хватило в первую очередь убедительной теории: люди искусства тем сильнее и ярче рисуют картины воображаемых сообществ, чем яснее понимают и разделяют обосновывающее их возможность мировоззрение.

Наконец, социализм и коммунизм в их советском варианте, за немногими исключениями, были слишком сухи и в плохом смысле «теоретичны». Классика же выглядела гораздо доступнее, понятнее и ближе – она скорее завладевала воображением, формируя тем самым как личность, так и способы осмысления прошлого, настоящего и будущего. Да и не только классика: например, те же исторические и приключенческие романы советского периода, от Алексея Толстого до В. Пикуля, с гораздо большим успехом эстетизировали «имперские»134 и прочие подобные им реалии, чем это удавалось авторам в отношении советских реалий «производственных романов».

Можно сказать, что результатом усилий советской власти стал общий рост культуры масс до того уровня, который в Европе соответствовал эпохе формирования национальных «воображаемых сообществ». И в Европе, и в России массы в какой-то период овладели культурой, которая раньше была достоянием высших классов – со всеми свойственными этой культуре (аристократической и буржуазной по происхождению) способами воспринимать страну как «свою», осознавать общность судьбы, иметь общую историю и т. д. От этого уровня (или параллельно с его достижением) можно было двигаться в направлении формирования иного, интернационального сообщества, что являлось изначальной целью и артикулировалось как возникновение новой исторической общности – «советского народа». Но это сообщество так и осталось «недовоображенным», а процесс подготовки его культурных оснований погас на стадии, которая сделала возможным формирование лишь имперской и отчасти националистической субкультур. С их политическими, пропагандистскими и культурными манифестациями мы и имели дело на протяжении последних трех десятилетий; к ним же обращается по нужде и нынешний российский политический режим, равно как и часть оппозиции. В основе же этих манифестаций обнаруживается инерция не доведенной до конца большевистской культурной политики.

ГЛАВА IV. РАЗУМНОЕ, ДОБРОЕ, ВЕЧНОЕ

В течение и после оттепели 1960-х годов в массовом сознании началось постепенное переосмысление идеологически детерминированных ценностей верхнего яруса советской моральной пирамиды. Нельзя сказать, что верхний этаж от этого мгновенно опустел, но, выражаясь в терминах К. Г. Юнга, обретавшиеся на нем высокие идеалы уже утратили львиную долю своей «нуминозности» и не производили прежнего воздействия на их формальных адептов. И дело было не только в том, что в коммунизм постепенно перестали «верить». Скорее наоборот, его перестали всерьез рационально обсуждать, рефлексировать над ним. По справедливому замечанию Юрчака, в то время как «форма идеологических высказываний становилась более застывшей, предсказуемой, переносимой из одного контекста в другой почти без изменений», в отличие от сталинского периода комментарии и оценки по поводу содержания, правильности или неправильности идеологии начали полностью исчезать из советской повседневности. «В новых условиях, – продолжает Юрчак, – идеологический дискурс перестал функционировать как идеология, по крайней мере в наиболее распространенном понимании этого понятия – как некоего описания реальности, которое можно оценить как верное или неверное. Вместо этого идеологический дискурс превратился в то, что Михаил Бахтин называл „авторитетным словом“. <…> Все другие виды дискурса являются вторичными по отношению к нему – они могут существовать только при условии, что имеется этот авторитетный дискурс. Они должны постоянно ссылаться на него, цитировать его, использовать его и так далее, но при этом не могут критиковать его, вмешиваться в него или ставить его под сомнение»