Эпоха добродетелей. После советской морали - [29]
Аналогично дело обстояло с добродетелями, необходимыми для личностного роста, самореализации, – ведь движение к коммунизму и замышлялось во имя человека и ради человека. И вот тут для позднего советского человека открывалось еще более широкое окно возможностей – хотя бы потому, что личностный рост, самосовершенствование, поиск смысла жизни и иные подобные занятия по определению с большим трудом поддаются регламентации.
Так или иначе, но с течением времени в области советских культурных образцов образовалась сфера, условно говоря, «всего хорошего», разумного, доброго, вечного, которая все еще зависела от «авторитетного слова», но постепенно начинала претендовать на моральную самодостаточность, не бросая, правда, открытого вызова высокой сфере идеологии. Это была сфера прекрасного, интересного, романтического и героического.
РОМАНТИЧЕСКОЕ И ГЕРОИЧЕСКОЕ
Хотя романтизм искусства 1920-х годов отчасти возвратился в 1960–1970-е годы, по большей части он лишился идеологической подоплеки. Шестидесятники, по словам А. Овчаренко, унаследовали от предшествующего поколения ненависть к мещанству, но у них «романтика боев и походов перевоплотилась в романтику гитары, костра, палатки и дальних странствий: „дым костра создает уют“. Именно отцовской саблей, оружием Гражданской войны, рубит „буржуйскую“ мебель, протестуя против мещанства и накопительства, герой культового фильма „Шумный день“ (1960), поставленного по пьесе В. Розова „В поисках радости“ (1957), а умереть все мечтают „на той единственной, гражданской“ (Б. Окуджава). Неслучайно поэзия 1960-х годов апеллировала именно к 1920-м годам, как к истокам революционной романтики: „комиссары в пыльных шлемах“ Б. Окуджавы, включение в текст поэмы „Братская ГЭС“ Е. Евтушенко рефрена из знаменитой „Песни коммуны“ (1918) В. Князева „Никогда коммунары не будут рабами“, отцовская шашка времен Гражданской войны как последний аргумент в споре с мещанством и накопительством, так и к „старой“ романтике, которая, в свою очередь, была, как и русский романтизм XIX века, ориентирована на западные образцы, только теперь к традиционным: написанная П. Коганом в 1937 году песня „Бригантина“ буквально обрела второе рождение, а к „морям и кораллам“ (Н. Матвеева) добавились еще и портреты „старика Хэма“ (Э. Хемингуэя) в грубом свитере и Че Гевары в легендарном берете. На новом этапе романтическая художественная стратегия возрождалась в старых формах: идеализация прошлого, Гражданской войны и ее романтики и в создании идеального будущего: „Мир Полудня“ А. и Б. Стругацких и единый коммунистический мир И. Ефремова»140.
Эта остающаяся на заднем плане романтика революционного движения, революции и Гражданской войны очень показательна. Отцовская сабля идеологически детерминированных ценностей указывает ценностям гитары и костра их настоящее место. Она оправдывает всякую иную романтику до некоторой степени, но, конечно, не полностью, уравнивая гитару и палатку с боями и походами. Да и сама эта отцовская сабля в глазах шестидесятников уже не блистала прежней идеологической чистотой. Поколение оттепели испытывало большой интерес к народовольцам, декабристам, коммунарам. Но это был уже интерес скорее к героям и героическому в истории вообще, безотносительно к содержанию их идей. Народовольцев и декабристов ценили за пронизывающий их деяния дух свободы, за самоотверженную, самоубийственную готовность «взять и переломить историю; а поскольку результат всегда более или менее одинаков – приходится ценить вот эту декабристскую готовность переть против рожна, то вещество идеализма и нонконформизма, которое при этом выделяется»141. Аналогичным образом была переоценена и роль войны и насилия. Они также получили высокую оценку сами по себе, поскольку по умолчанию многие считали, что хотя война и чрезвычайно жестокий учитель, однако она не имеет конкурентов в воспитании истинно нравственного человека. Какие бы картины будущего ни рисовали, например, братья Стругацкие, вне зависимости от того, что они разочаровались в идеалах коммунизма, одно всегда оставалось неизменным: «Без прямого насилия над человеческой личностью – насилия иногда самого буквального, с применением пыточного арсенала, – Человека Воспитанного не получишь <…>. Откуда в пацифисте не то чтобы преклонение перед насилием, а столь страстная вера в то, что без него не обойдется? А очень просто: он сознает инерционность человеческой природы. И если эту природу не подхлестывать – Проклятая Свинья тут как тут <…> хороших людей по-прежнему формирует только война; что именно война является основным занятием этих хороших людей; что больше их взять неоткуда. А сама война при этом – дело срамное и смрадное, и первое побуждение всякого нормального человека – сбежать от нее. <…> Но сбежать некуда, потому что война будет везде»
