Эпоха добродетелей. После советской морали - [31]

!), они считали себя советскими передовыми людьми. Их любимая тема: никто в СССР не работает, только они. Одни инженеры все делают за этих тунеядцев, профсоюзников и рабочих. Жаловались, что нельзя заставить рабочих хорошо работать – ведь в СССР никого уволить нельзя. Их мечта была „ввести безработицу“ <…>. Идея защиты рабочего вызывала в инженерах ярость – хватит профсоюзов! На производстве нужен один хозяин – директор, а при нем – главный инженер. У них будет власть над предприятием, и пусть получают зарплату в твердой валюте. Этот набор предрассудков в перестройку вырвался реформистскими мемами: Хозяин, Безработица, Твердая Валюта! Беднягам не приходило в голову, что, когда директор-„хозяин“ завладеет предприятием, он уволит их, а не рабочих, которых опасней злить. Отец разделял эти инженерные фантазии»144.

Эти фантазии «дворян из барака», впрочем, были близки тому идеализированному представлению о капитализме, которое при соответствующей подаче делало его привлекательным для интеллигенции, и вовсе не только инженерной: «Капитализм – это правовая, социальная, экономическая и культурная система, предусматривающая равные права для всех и „вознаграждение по способностям“, стимулирующая децентрализованные инновации и метод проб и ошибок (здесь и далее курсив мой. – Л. Ф.) <…>. Капиталистическая культура возносит на щит предпринимателей, ученых, людей, не боящихся риска, изобретателей, творцов. Хотя философы пренебрежительно называют ее материалистической (в том числе марксисты, сами отнюдь не чурающиеся материализма), капиталистическая система имеет прежде всего духовную и культурную основу <…>. Капитализм ставит творчество на службу человечеству, уважая и поощряя предприимчивость и инновации – тот неуловимый фактор, благодаря которому наша жизнь так разительно отличается от жизни множества поколений наших предков до XIX столетия. Инновации, изменившие к лучшему жизнь людей, носят не только научно-технический, но и институциональный характер»145.

Нетрудно заметить, что капитализм тут предстает как строй, буквально предназначенный, чтобы воплотить все мечты советской интеллигенции, даже не особенно отклоняясь от верности гуманистическим идеалам социализма. Равные права (это самоочевидно), вознаграждение по способностям (многие советские интеллигенты себя считали недооцененными), стимуляция творчества и децентрализованных инноваций (только дайте нам свободу, а мы уж развернемся!), вознесение на щит «ученых146, людей, не боящихся риска, изобретателей, творцов», в ряду которых предприниматели – лишь их разновидность (и чего этими капиталистами пугали? Свои же люди!).

Являясь детищем советского строя, «дворяне из барака» на закате СССР и в 1990-х годах ощущали большую близость к «белым», нежели к «красным»: ведь они как «белые» были культурны и образованны. Эта завышенная самооценка питала их надежды (в основном обернувшиеся крахом) на обретение социального статуса, соответствующего их мнимым и реальным достоинствам. Впрочем, ее многочисленные следы мы обнаруживаем сегодня там, где ей и приличествует быть, в области «попаданческой» фантастики: давно замечено, что попаданец в фэнтезийные миры или в прошлое гораздо чаще оказывается в теле аристократа или, на худой конец, купца, нежели крестьянина или иного простолюдина.

«СПЯЩИЕ» ЛИЧНОСТНЫЕ ОБРАЗЦЫ: ПИРАТ, АВАНТЮРНЫЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ, РОМАНТИК

Выше мы писали о том, что строители советской морально-идеологической пирамиды по ряду причин были вынуждены привлекать личностные образцы, принадлежащие к культуре бывших господствующих классов. Выражаясь языком советских идеологических работников, при этом возникала опасность «протаскивания» нежелательного морального и идеологического содержания. Опасность эта возрастала в той степени, в которой этот контент не бросал открытого вызова официальной идеологии, а проявлялся скорее в описаниях (между делом) нежелательных или необязательных в советском обществе социальных практик и жизненных стратегий. Подобного рода объективно чуждый контент, которому тем не менее нельзя было ничего предъявить прямо, в частности, наполнял множество научно-популярных технических советских журналов, ориентированных на многочисленную аудиторию научно-технической интеллигенции и стремившейся встать в ее ряды молодежи, – потому что он был «интересен». Как отмечает И. Кукулин, в эти журналы «стали интенсивно проникать идеи западного нью-эйдж, явно или неявно табуированные на других институциональных участках». Специфическая смесь фантастики и нью-эйдж смогла «сделать привлекательным и привычным для советских ИТР образ „расслоившегося“ мира, где дальнее окружение человека регулируется иррациональными нормами, ближнее окружение при необходимости можно переделать с помощью остроумно скомбинированных технологий, а о социальных и политических проблемах, находящихся посередине между „дальним“ (космосом, природой) и „ближним“ (домом), речь почти не идет»147. Опасность такого мировоззренческого сдвига не осознавалась. Тем более что он и не касался массового восприятия современности и общества, а «всего лишь» обходил всякую связанную с ним проблематику, позволяя своим носителям комфортно устраиваться в своем ближнем окружении.