Эпоха добродетелей. После советской морали - [33]
Нужно особо отметить, что такого рода романтика для послевоенных советских поколений являлась ценной сама по себе, вне зависимости от каких-то высоких целей, продиктованных коммунистической или иной идеологией, религиозной верой или хотя бы «государственной необходимостью». Первое советское поколение, которому многие из них сознательно подражали или просто завидовали, хлебало «романтику» полной ложкой, потому что такова была необходимость; романтика осмысливалась в качестве таковой постфактум и как «побочный эффект». Все, что предпринимали послевоенные советские романтики, они делали в первую очередь ради собственного удовольствия и душевного комфорта, потому что им, так сказать, это было «в кайф». Разница между первым и последними советскими поколениями отчетливо проступает в словах писателя и палеонтолога Кирилла Еськова: «Когда дипломники и аспиранты новой, постсоветской генерации слушают наши экспедиционные байки тех былинных, понедельнично-субботних, времен – вроде того, как мы, оставшись без транспорта, перебирались вплавь через осенний Витим и тащили потом вдвоем через перевал набитый каменюками неподъемный вьючник, или как нынешний директор Путоранского заповедника Граф в студенческие времена зарулил совершенно немыслимый одиночный маршрут по горной тундре, со скальными работами и сплавом, чтобы сфотографировать отел краснокнижных снежных баранов, – ребятишки те глядят на дяденек с каким-то не то опасливым, не то участливым недоумением: ну, и нафига оно вам было надо – гробить здоровье и рисковать жизнью в тех маршрутах? <…> И вот тут, грешным делом, припоминаются мне такие же по сути, ностальгически-энтузиастические рассказы очевидцев предыдущей, cталинской, эпохи. По мне, так вся тогдашняя индустриализация, на костях зэков и на надорванных пупах колхозников, была в лучшем случае – дурью, а в худшем – преступлением без срока давности. Но, может, для непосредственных участников тех событий все это и вправду выглядело (и было!) совсем иначе? И что я просто не способен понять этих стариков-„сталинистов“ – ровно так же, как те аспиранты из поколения „Твикс: съел – и порядок“ никогда не поймут нас с Графом?»156
Как бы там в действительности ни обстояло дело с ценностями и мотивами у «очевидцев предыдущей, сталинской, эпохи», Еськов может вполне понять только их бескорыстный романтический энтузиазм, подобный его собственному. Идеалы? Великая мечта о новом мире, ради которого можно и нужно идти на жертвы? В лучшем случае «дурь», в худшем – «преступление без срока давности». Поразительно другое. Еськов допускает по аналогии, что у предыдущего поколения была какая-то высокая ценностная инстанция, отсылка к которой придавала их великим и ужасным деяниям (из которых К. Еськову вполне понятен только романтический компонент) уж никак не меньшую субъективную ценность. На наш взгляд, мы здесь сталкиваемся со смутным пониманием того, что их романтику романтикой делало то, во что они уже не верили, но что все еще объективно присутствовало в качестве «верхнего этажа» моральной пирамиды; что одной лишь романтики недостаточно, ибо что-то повыше должно ей указывать на ее место. Сближение с поколением «свидетелей сталинской эпохи» становится возможным лишь на фоне «поколения „Твикс“», у которого в принципе никаких высоких идеалов не предполагается.
Проблема в том, что и у последнего советского поколения не было высоких идеалов. Но был их заменитель, романтический идеал личной и профессиональной самореализации, осуществление которого (вот парадокс!) во многом стало возможным благодаря усилиям предыдущего поколения. Потому что в позднем СССР при всех его недостатках можно было отправиться в «совершенно немыслимый одиночный маршрут», не думая о зарабатывании хлеба насущного. И это было по-своему престижно! Представитель «поколения „Твикс“», такими возможностями обычно не обладающий, разумеется, крутил пальцем у виска – понятное отношение к тем, кто свою приверженность романтическим идеалам долгое время полагал своей исключительной заслугой и лишь недавно начал смутное подозревать иное.
ДРУЖБА И ТОВАРИЩЕСТВО
Выше мы отметили, что представители последних советских поколений лишь частично и в ограниченном смысле могли понять мотивацию и ценности поколений первых. В область понятного попадала такая важная часть романтического мировоззрения, как практически безусловная ценность дружбы и товарищества. Спустя десятилетия А. Иванов в «Пищеблоке», на наш взгляд, успешно передает это романтическое мироощущение, пронизанное героическими ценностями и противопоставляемое вызывающей отвращение идеологической и символической мишуре советского строя времен 1980 года вообще и пионерлагеря в частности. Один из его главных героев, пионер Валера, мечтает о жизни в «настоящем коллективе» верных товарищей, способных на самопожертвование друг ради друга. Он хочет стать представителем какой-нибудь романтической профессии – геологом, полярником, путешественником и т. д. Его старший товарищ, вожатый Игорь, в общем разделяет те же романтические ценности, а к высоким советским лозунгам относится прагматически и конформистски, как, впрочем, и большинство взрослых обитателей пионерлагеря. В связи с этим следует отметить, что ценность духа дружбы и товарищества как одной из скреп советской этики добродетели вообще была весьма велика и востребована «верхним этажом» советской морали, который не мог без нее обойтись. Например, писатель Е. Рысс критиковал книгу В. Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи», указывая, что «школьник, который пишет о своем товарище в стенгазету, – доносчик и предатель; если он рассказывает учителю о плохом поступке товарища, то завтра он предаст его врагу». Несмотря на то что А. Фадеевым подобная критика была отвергнута в силу того, что она представляет собой «нападение на существо самих идейных основ»
