Эпоха добродетелей. После советской морали - [34]

, замечательно, что даже в сталинские времена ценность товарищества могла почти легитимно вступать в конфликт с высшими идеологическими соображениями. Что уж говорить о других, если и сам товарищ Сталин в широко известном разговоре с Пастернаком по поводу судьбы Мандельштама упрекнул поэта то ли в том, что он «плохой товарищ», то ли в том, что тот «не сумел защитить товарища», то ли сказал, что «мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей»158? Насколько бы ни был мифологизирован этот диалог, показательно, что практически во всех вариантах всплывает тема товарищества и дружбы как высшей ценности, которой не следует поступаться ни при каких обстоятельствах. Эта максима получает одобрение со стороны человека, который олицетворяет верхний идеологический этаж советской моральной пирамиды. И она же остается одной из норм, сохраняющих свое высокое значение в постсоветской России. Поэтому неудивительно, что при переходе от советского времени к ситуации «пост-» «дружеские связи сплошь и рядом легли в основу новых сообществ, проектов и начинаний», «творческая дружба воспринималась как гарант освобождения от официозно-номенклатурного доминирования, как символ свободного выбора и моральной чистоты», а «дружеские узы мыслились и как альтернатива капиталистическим порядкам, традиционно воспринимаемым как угроза свободному творчеству, основанному на вдохновении и бескорыстном служении»159. Еще менее удивительно, что люди, превыше всего ценившие личную дружбу, ни при каких обстоятельствах не «сдававшие» своих и, главное, находившие по этому поводу полное понимание среди большей части своих сограждан, совсем не случайно вскоре после крушения СССР оказались на вершине власти. Других у нас с вами не было.

«ТОЛЬКО ДЛЯ СВОИХ»

Следует отметить немаловажную моральную установку, которую, осознанно или нет, культивировало советское воспитание. Это была, условно говоря, партизанско-шпионская мораль с гуманистическим наполнением. Ряд социально значимых норм культивировался таким образом, что они прямо или косвенно связывались с противостоянием враждебному окружению малых социальных групп, то есть существовали «только для своих». Если примеры героизма легко было взять из советской литературы социалистического реализма, то примеры сострадания и понимания другого человека встречались в ней намного реже; поэтому их приходилось брать из произведений, описывающих дореволюционную или иностранную жизнь. Кукулин акцентирует внимание на том, что «в этом случае образцами <…> оказывались дети, действующие во враждебном окружении; это менее значимо для повести „Слепой музыкант“ и важно – для понимания „Детей подземелья“ и „Комнаты на чердаке“. Таким образом, действие „в тылу врага“, как ни парадоксально, оказывалось одним из базовых структурных образцов для усвоения в советской школе конца 1940-х этических норм и навыков общественного поведения»160. (Забегая вперед, скажем, что, когда вспоминающий каравелловскую и подобную ей жизнь указывает на специфическое мировосприятие участников РВО161: в черно-белых тонах, мы – луч света в темном царстве, вокруг враги, которых надо громить, чувство исключительности и некоторой элитарности и прочее, – это просто доведенные до крайности некоторые из ортодоксально советских воспитательных установок, подразумевающих, что подлинно «человеческие» отношения могут формироваться лишь в малых социальных группах, действующих во враждебном мире.)

Однако следует заметить, что этос высокоморального подпольщика, действующего во враждебном окружении, распространялся и на другие возрастные группы. Об этом свидетельствует, в частности, значение примера «Молодой гвардии», а также то, что разного рода серьезные и несерьезные диссиденты создавали свои организации с этосом подпольщиков, непременно увязанным с чем-то однозначно светлым и высоким.

Своей кульминации эта моральная тенденция достигла, вероятно, в культовом многосерийном фильме «Семнадцать мгновений весны». Его замысел родился на Лубянке, когда «брежневскому режиму требовалось явить народу героя, понятного и близкого людям. Необходимо было воскресить былые ценности, потускневшие в 70-е, потесненные с авансцены истории»162. Но что, собственно, получилось? Фильм был одинаково тепло принят «и коммунистами, и вольнодумцами, и интеллигенцией, и творческой элитой, и жителями полуподвальных квартирок». Иными словами, брежневский режим получил не то, чего желал сознательно, но то, что ему соответствовало по природе. Он не мог уже получить (да и убедительно изобразить) настоящего идейного героя, фанатика веры, обитателя насыщенного смыслами верхнего этажа моральной пирамиды советского строя. Но он получил идеального героя пустого верхнего этажа, моральные достоинства которого ни на йоту не изменятся от того, какую он форму носит и с какой превосходящей горизонт обывательской повседневности идеей эта форма ассоциируется. Окружен он был, по сути, другими такими же героями, только играющими на стороне врага. И вот такой персонаж оказался близок позднему советскому человеку, вовсе не лишенному тяги к героической добродетели, но уже не связывающему ее с какой-то конкретной идеологией. Штирлиц, таким образом, стал олицетворением этики добродетели, героической этики, которой, в силу служебной необходимости, было