Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue - [28]
В газетах началась травля Жебелева. Центральные и местные газеты выходили с заголовками: «Антисоветское выступление академика С. А. Жебелева», «Научные работники – против Жебелева: Жебелеву не место в Академии наук», «Симптом опасной болезни», «Вредителям советского строительства не место в Академии наук СССР»219. Собрания с требованиями изгнать Жебелева прошли по всей стране, «наглядно продемонстрировав академикам то, что ожидает их в случае неизбрания желательных коммунистам кандидатов»220. От Жебелева ждали публичного покаяния. Написанное им первоначально покаянное письмо показалось слишком мягким, было переписано непременным секретарем АН СССР С. Ф. Ольденбургом и в этой редакции было обнародовано. В нем Жебелев полностью отрекся от Ростовцева: «Признаю ошибочным мое участие в сборнике Кондаковского Семинария, так как в нем приняли участие столь определенно антисоветские люди, как М. И. Ростовцев… Категорически отрицаю приписываемое мне отождествление революции с лихолетьем: я имел в своей статье в виду исключительно трудности печатания и вообще трудное материальное положение, в котором мы оказались в годы блокады и гражданской войны. Я – советский работник, сознательно принявший революцию и работающий на советское строительство в Союзе уже 11 лет. Слова мои о М. И. Ростовцеве как “общем нашем с Я. И. Смирновым друге и соратнике”, относятся определенно к тому времени, когда мы все трое работали в России и в начале революции в Союзе. Разумеется, что с того времени, как М. И. Ростовцев покинул нас и занял враждебную антисоветскую позицию, наши пути разошлись и он перестал быть мне соратником и другом».221
«Дело» Жебелева вызвало беспокойство зарубежных коллег и один из них, известный финский ученый А. М. Тальгрен, бывший членом-корреспондентом Российской Академии истории материальной культуры, написал письмо в защиту Жебелева в научное центральное управление Комиссариата народного просвещения СССР. От Жебелева потребовали дать «решительный отпор». Ответ Жебелева опять показался Ольденбургу недостаточно энергичным и был им переписан. В газете был опубликован текст, в котором, в частности, говорилось: «К сожалению, мы не учли того, что издание Кондаковского Семинария не осталось, как вы это говорите, на почве чистой науки, а в лице М. И. Ростовцева в самой резкой и оскорбительной для советских ученых форме бросило чисто политический вызов с полным осуждением тому послереволюционному советскому строю, в котором и на который мы работаем. Широкая общественность горячо откликнулась на происшедшее, потребовав объяснений у нас, напечатавших свои статьи в издании, которое уже одним напечатанием вызова М. И. Ростовцева, нам при посылке наших статей неизвестного, показало, что оно носит не чисто научный характер».
Отношение М. И. Ростовцева к отречению от него Жебелева было сочувственно-великодушным: «Глубоко жалко мне Сергея Александровича, – писал Ростовцев в письме к А. М. Тальгрену. – Лжет человек, не переставая, и все знают, что лжет, но все же заставляют его лгать – просто для собственного удовольствия… Сергей Александрович любит правду, и ему лгать, конечно, очень тяжело». В письме А. А. Васильеву от 29 февраля 1929 г. Ростовцев повторяет эту мысль: «Положение в Академии не только сложно, но глубоко противно. Все построено на сплошной лжи… Но заставить Сергея Александровича сказать еще раз ложь, явную для всех, это верх подлости и подлости ненужной»222.
Сам Жебелев переживал свое предательство мучительно. В написанном в 1932 г. «Автонекрологе» он оценил свой поступок как не имеющий оправдания: «Я публично отрекся от него, отрекся, конечно, вынужденно, в силу сложившихся, но несколько не оправдывающих меня обстоятельств и соображений, не делающих чести моему мужеству и являющихся в моих глазах одним из самых мрачных эпизодов моей жизни»223.
Не в память ли об этой трагической истории Бикерман в некрологе Жебелева соединяет вместе три имени вольных и невольных участников его «дела»: Ростовцева, Жебелева и Смирнова?
Думается, что за погромной рецензией Бикермана таится не память о крещении Лурье или о его советской службе, а нечто иное, гораздо для Бикермана более важное. Но прежде чем предложить свое объяснение, мне хотелось бы чуть подробнее остановиться на фигуре автора книги, вызвавшей столь жесткий отпор Бикермана.
«Лурье был сыном успешного офтальмолога, известного своей ученостью и филантропией», – пишет Баумгартен224. Так и видишь перед собой импозантного столичного врача, выходящего из кабинета на Невском. Ничего не может быть дальше от действительного положения вещей. Отец Лурье, Яков Анатольевич Лурье (или Лурья, так он писал свою фамилию), был офтальмологом в провинциальном Могилеве. Лечил он многих пациентов бесплатно. «Гонорар он брал только с состоятельных больных, а остальным (составлявшим, естественно, огромное большинство), предоставлялась возможность складывать свои грошовые гонорары, где им вздумается – где-нибудь в углу, на шкафу, в тарелке. Ехидные родственники утверждали, что значительная часть больных не только ничего не оставляла доктору, но охотно брала из предложенного другими. Жили, во всяком случае, очень бедно… В доме не хватало даже такого дешевого по тем временам продукта, как молоко; недоставало денег на обувь, зимнюю одежду»
