Эльдорадо - [32]

ИСТОРИЯ К

Шли смутные годы, когда железный занавес еще прочно висел на месте, и твердо стояла Берлинская стена. Мои знакомые прицельно познакомили меня с несколько сонной, но обаятельной пышной молодой дамой по фамилии Казарновская и по морскому имени Марьяна, слегка припадавшей на одну ногу. Она служила английской переводчицей иностранного отдела Союза писателей. Будучи разведена, зажиточно существовала одна в двухкомнатной квартире в престижном районе возле впадения Дорогомиловской улицы в Кутузовский проспект, рядом с продуктовой Березкой. Безбедной она была не сама по себе, работала мало, бралась только за интересные предложения, больше валялась на тахте с Агатой Кристи в оригинале, съедая коробку зефира в шоколаде на один прочитанный детектив. Ее содержала мама по имени Валерия, в обиходе Вава. Самой же Ваве достаток пришел от бывшего тестя, знаменитого московского адвоката Бронштейна, дедушки Марьяны. Муж Вавы, тоже Бронштейн и тоже адвокат, попал в какую-то темную историю и умер в тюрьме, когда Марьяне было года три, и отца она не помнила.

В отличие от своей дочери-тетехи Вава была энергичной стройной дамой с пышной грудью, чаровницей и душой компании, имела второго мужа Марка, мужчину видного, вальяжного, но задумчивого, ревновавшую жену даже к приятелям своей падчерицы. Впрочем, Вава была безупречна, имела только одну извинительную слабость: она хотела, чтобы дочь была счастлива. С первой попытки это не вышло. Марьяна хоть и сменила девичью фамилию Бронштейн на фамилию первого мужа, преподавателя марксизма-ленинизма и фарцовщика, но скоро развелась. Она утверждала, что Казарновский был садист и приковывал ее к батарее, чтобы она не ходила в театр. Театралкой, впрочем, она не была и сохранила с первым мужем приятельские отношения. В этом месте ее биографии и произошла заминка со следующим замужеством. А значит и с поиском счастья.

По солидарному мнению матери и дочери, Марьяна после развода с первым мужем, скомпрометировавшим племя советских мужчин, могла стать счастливой только за границей — возможно, здесь отзывался древний зов исхода с последующим рассеянием. Впрочем, счастью дочери Вава сама же невольно препятствовала: во-первых, она невероятно избаловала единственную дочь, и та была несуразно для своего возраста капризна; во-вторых, она звонила дочери каждый десять минут, а если не звонила сама, то дочь нервно набирала ее номер. По телефону обе страшно шумели, ссорились и бросали трубки. Я, понятно, слушал эти разговоры только с одного конца и равнодушно, привык к тому, как истошно Марьяна орет на мать. Платонический друг, я был безучастным и незаинтересованным свидетелем, понимал, что таким образом бурно проявляется неразлучность навек и обозначается любовь, настоянная не только на личном родстве, но и на принадлежности одному племени. Это было чувство того южного градуса, какового мне никогда было не изведать. Но еще вопрос, проявляли бы подобное понимание другие.

Прицел моих знакомых, когда они привели меня к мадам Казарновской, был в том, что для меня, не еврея, она, в случае, если я на ней женюсь, сможет служить транспортным средством для перемещения на Запад по израильской визе, тогда как я в свою очередь пригожусь ей, от рождения прихрамывающей, нести чемодан. Впрочем, эмигрировать я не собирался, но мы подружились, и я с удовольствием посещал Марьяну, выпивал на ее кухне кофе с коньяком, даже приводил к ней приятелей, используя удачно расположенную ее квартиру как базу. Подчас она меня приглашала на какие-нибудь забавные мероприятия. Скажем, на свадьбу своей знакомой — продавщицы сувениров из магазина подарков на Кутузовском: Марьяна регулярно приобретала у нее безделушки на память подопечным англоязычным сочинителям, посещавшим с непонятным упорством Советскую страну по приглашению писательского союза. Продавщица, родом из далекого сибирского села, обслуживала своих покупателей не только за прилавком, но и в постели в свободное от торговли время за конвертируемую валюту. И как всякая порядочная девушка хотела выйти замуж за иностранца, так тогда было принято. Попался итальянец, который, несмотря на плюгавость, работал вышибалой в ночном клубе в Западном Берлине. Социально они были близки: итальянец тоже был из деревни, правда, не сибирской, но сицилийской. На свадьбе в модном тогда ресторане гостиницы Союз меня посадили рядом с молодыми. Жених плохо понимал по-английски, но крайне возмутился, когда я втолковал ему, что у нас в России есть обычай: первую ночь после свадьбы невеста проводит со своим школьным другом. Невеста же покачала головой и шепнула мне, чтобы я так не шутил, Сицилия все-таки. Тогда я предложил ей пари, что уже через пару месяцев она вернется на родину, но она подняла меня на смех. Пари я выиграл: она вернулась через сорок дней. Сицилиец принялся всякий день ее колотить; отправляясь на работу, запирал на ночь на ключ; и грозился продать в бордель, если она будет плохо себя вести. Девушка натурально выпрыгнула в окно и, что было духу, побежала в советское консульство.

В другой раз Марьяна позвала меня на встречу с одним своим подопечным арабом. Роскошный красавец, седеющий плейбой в костюме Hugo Boss занимал в гостинице Пекин огромный люкс, как саудовский шейх, днями, по словам Марьяны, пил виски, запивая новосветским шампанским и попирая тем самым заповеди Корана, тогда как в алькове в дальней комнате прятались гурии из местных валютных проституток. Дела шейх улаживал здесь же, не покидая номера. Он был приветлив со мной, и, учитывая, что он учился в Оксфорде, можно было не удивляться его воспитанности: разумеется, Марьяна спала с ним, иначе, зачем бы ему была нужна английская переводчица. Шейх щедро плеснул мне Black and Wihte и подарил роскошный выпуск русскоязычного журнала Лотос с переводами собственных стихов: он оказался министром Ясира Арафата по пропаганде, и журнал этот издавался, разумеется, на советские деньги. Стихи были, к примеру, таковы: