Джузеппе Гарибальди - [100]

Письмо, которое Гарибальди написал 21 октября мадзинцу Джузеппе Петрони, может быть, свидетельствует о его раскаянии. Гарибальди пишет, что коммунары были «единственными людьми, которые в этот период тирании, обмана, подлости и падения подняли священный стяг права и справедливости и завернулись в него, умирая».

Но Гарибальди с ними не было.

Он прожил весь этот период на Капрера. Он в курсе событий, отвечает на многочисленные письма, но поглощен сельскохозяйственными работами.

Жизнь мирная и неторопливая, созерцательная и отстраненная, размеренный ход которой вдруг нарушается увлечением, поступком, составлением письма, доказывающими, что Гарибальди еще готов к переменам, что его жажда деятельности еще жива.

Так, например, 5 апреля «Экономист Италии» опубликовал проект сельскохозяйственной колонизации Сардинии, его автор — Гарибальди. Речь идет об использовании ста гектаров невозделанных земель, создании сельскохозяйственных колоний с мелкими заводами и агрономическими школами. И апреля он пишет Виктору Гюго, чтобы поблагодарить за его выступление в Бордо.

Много дней он посвящает составлению своего политического завещания. И то, что он составляет его в конце 1871 года, говорит о психологическом климате этого «ужасного года».

«Моим детям, моим друзьям и всем тем, кто разделяет мои убеждения, — пишет он, — я завещаю: любовь к свободе и правде, и ненависть ко лжи и тирании».

«Так как в последние минуты человеческого существа священник, пользуясь состоянием слабости, в котором находится умирающий, заявляет, что покойный исполнил, раскаявшись в свои прошлых заблуждениях, свой долг католика, я утверждаю, находясь в здравом уме и памяти, что никогда не приму услуг священника…»

В XIX веке церковь рассматривала кремацию, как вызов. Но Гарибальди на ней настаивает:

«Я требую от моих детей и моих друзей сжечь мое тело после моей смерти (я думаю, что имею право им распорядиться, так как всю мою жизнь боролся за права человека), собрать немного пепла в хрустальный флакон и поместить его под финикийским можжевельником, моим любимым деревом».

Затем завещание принимает более политический характер. Говоря о положении Италии, Гарибальди пишет:

«Я надеюсь увидеть, как завершится объединение Италии, но если я не буду иметь этого счастья, я советую моим согражданам считать, что так называемые чистые республиканцы с их исключительностью ничуть не лучше, чем умеренные и кюре, и так же как и они, вредны для Италии. Каким бы плохим ни было итальянское правительство, я считаю предпочтительным, если не представится случай быстро его свергнуть, вести себя с ним, следуя великой идее Данте: «Создать Италию даже вместе с чертом» (…) Когда она это сможет и будет сама себе хозяйкой, Италия должна будет провозгласить Республику».

В завещании причины, по которым Гарибальди отказался участвовать в Коммуне, становятся еще яснее. Он хочет быть реалистом, способным на компромисс «даже с чертом», даже с королем.

Впрочем, в последней части завещания он осуждает парламентаризм, «пять сотен докторов, которые, оглушив Италию своей болтовней, приведут ее к гибели». Единственный выход для страны: «Нужно будет выбрать самого честного из итальянцев и назначить его временным диктатором… Система диктатуры продлится до того времени, пока итальянский народ не привыкнет к свободе и ему не будут больше угрожать могущественные соседи. Тогда диктатура уступит место подлинно республиканскому правительству».

Декабрь 1871 года.

Завещание. Преждевременное прощание. В нем — горечь изоляции и уверенность в собственной правоте, вопреки всему и вся. И неприятие перемен, будь то мысли, нрав или люди.

Для Гарибальди в самом деле наступило царство старости, с ее бедами и тоской.

Картина семнадцатая МОГИЛА НА ОСТРОВЕ (1872–1882)

Предстояло прожить еще десять лет, пытаться ходить, упорно борясь с болью и параличом, писать, выдвигать предложения, все еще вызывать восторг толпы. Десять лет — самые трудные годы жизни, потому что горизонт сузился, и могучее эхо уже не вторит твоему крику.

И все-таки продолжать жить.

В эти десять лет, чаще всего патетические, потому что воля Гарибальди к жизни сталкивается с болезнью, молчанием, иногда с доброжелательностью властей, в которой сквозит жалость, вдруг неожиданно врывается яркий луч света, даря утешение и радость от присутствия живого тепла рядом: сын.

23 февраля 1873 года Франческа Армозино родила сына, Манлио.

На Капрера — радость. Этот ребенок немного смягчил горе, которым была для Гарибальди смерть Розы в 1871 году. Манлио плачет, кричит, растет. Он и Клелия, ей теперь уже шесть лет, — это сама жизнь, не затихающая в доме человека, которому скоро семьдесят (шестьдесят шесть, когда родился Манлио) и которого болезнь состарила раньше времени.

Детская слабость Манлио нуждалась в любви и защите. Гарибальди был для него одновременно «отцом и дедом», никогда с ним не расставался, спал с мальчиком в одной постели, уступал во всем, даже бросил курить, чтобы его не беспокоить. Позже, когда он достаточно подрастет, чтобы с интересом слушать истории, Гарибальди будет часто рассказывать ему о своих американских походах, о своих войнах, найдя в Манлио одного из тех восхищенных слушателей, которых так любят прославленные старики. Сын заменил ему Менотти и Риччьотти, которые, став взрослыми, покинули остров и вели жизнь — как это часто бывает с сыновьями героев — довольно беспорядочную.