Двадцать веселых рассказов и один грустный - [4]

Некогда был он молод, силён, мускулист, чем и пользовался: высокий, светловолосый, широкоплечий, даже шкафообразный, ладонь лопатой. Дрова на церковном дворе он по зиме колол в одной поддёвке. От разгорячённого тела валил пар, а дамы заглядывались из окон сквозь опущенные шторы.

– Ах, дон Кино... – вздыхали они.

Теперь он состарился и давно уже не брался за топор. Да и дамы больше за ним не подглядывали: они тоже состарились и, за неимением возможности прелюбодействовать, глядели теперь только в небо.

Священником он был справедливым: неустанный служитель Господа, а не какой-нибудь ханжа, тычущий в разные стороны обвиняющим перстом. Никого не осуждал, понимал: все мы люди. Если надо, мог на что-то и глаза закрыть, терпел, давал разобраться, из мухи слона не делал.

Как-то вдвоём с пономарём им пришлось разгрузить полные сани дров. Валил снег, нужно было спешить. Но от спешки всегда одни неприятности, и вот дон Кино по ошибке бухнул бревно прямо на руку пономарю. На снегу осталась кровь и ноготь большого пальца. Напарник, тряся рукой, чтобы унять боль, сперва изрыгал богохульства, потом удручённо опустил глаза.

– Простите, дон Кино, – пробормотал он.

– Ничего, – ответил священник. – Что вышло, то вышло. Это боль говорит, а не ты.

Таков был дон Кино: на мозги никому не капал, но уж если кто зарывался, вполне мог пустить в ход данное ему Богом оружие, то есть руки.

Раз один парень бросился на него топором: вбил себе в голову, что дон замутил с его женой. Возможность такая, конечно, имелась, да только доказательств никаких не было. Решив прояснить этот вопрос, ревнивец размахивал топором, проклиная священника и угрожая смертоубийством. Дон Кино лишь оглядел его и, сделав вид, что хочет успокоить, подошёл поближе. А после отвесил такую затрещину, что здоровяк рухнул, как подкошенный.

– Уймись! – сказал священник. – Не то придётся ещё разок тебя окрестить.

Вот каким был дон Кино в лучшие годы: крепким мужиком, способным держать в узде целую деревню чокнутых.

Но день, когда он обходил округу, раздавая благословения, был слишком далёк от дней его силы. Дон Кино устал и потихоньку начал искал хоть какую-то возможность облегчить свои труды, если вовсе не уклониться от них, но всё никак не мог найти.

Шестьдесят лет назад он был направлен в этот край лесов и лугов, звавшийся словом, на местном диалекте означавшим «крутой склон». А на крутом склоне, если вы не хотите упасть, приходится держать равновесие и прилагать немалые усилия, чтобы продвигаться вперёд.

Центральное ядро деревни окружали хутора, разбегавшиеся по склонам окрестных холмов и глядевшие оттуда, словно ласточкины гнезда. Хутора эти имели загадочные имена, часто с испанскими окончаниями: Пинеда-Сосновый, Прада-Луговой, Саведа-Зловонный, Спьянада-Ровный, а также Контрабас, Марсово, Уступ, Добрыйдень, Кобылы, Вилы и Толстухи. Обойдя на своих двоих все эти хутора, куда вели только каменистые тропы, кривые и неудобные, утомился бы любой, и уж тем более дон Кино, измученный старый священник. И ведь не только годы давили на его плечи: не без них, конечно, но с этим грузом справиться можно. Народец там, наверху, – вот что огорчало дона Кино. С каждым днём он все острее переживал горечь, разочарование, унижение и угрозы. За шестьдесят лет среди этих людей рухнула бы даже мраморная колонна – но не дон Кино. Некогда он был силён, теперь же ослаб и искал одного лишь спокойствия для своих членов, поняв, что в этих местах мир в душе возможен только через прощение.

Итак, будучи уже в преклонных летах, добрался он, наконец, до одного из самых высогорных хуторов, где надеялся завершить благословения этого дня. Чтобы не повторять восхождения, ему приходилось кропить святой водой два, а то и три дома сразу. По окончании трудов люди предлагали ему стаканчик вина, а после укладывали в корзину алтарника свои приношения. Это могла быть колбаса, полголовки сыра, пара яиц, пригоршня муки или ещё что, не в последнюю очередь дичь. Священник принимал дары с пониманием и благодарностью.

В те времена в подобных местах царила бедность, и даже служителям Господа доставалось не слишком много. Иногда приходилось и поголодать. Зимой они сами кололи дрова, которыми, к счастью, крестьяне снабжали их от всего сердца. Так и перебивались. Если добавить кое-какое возмещение за отслуженные мессы, свадьбы, крестины, миропомазания и первые причастия, священникам в горах обычно удавалось сводить концы с концами, хотя и не слишком легко.

Несмотря в возраст дон Кино выполнял свои обязанности исправно, а добравшись со своими благословениями до самых верхних домов, даже немного воспрянул духом. Ещё немного – и можно повернуть назад, нужно лишь доделать дело. Здесь склон, словно оправдывая название всей деревни, стал уже совершенно вертикальным. Проклятые хутора располагались так высоко, что легко могли бы болтать со звёздами; они лепились к скальным выступам, словно ласточкины гнезда к водостокам. А некоторые забирались и ещё выше, одиноко возвышаясь над острыми пиками, мрачными, как и их обитатели.

Одним из таких домишек было жилище Леопольдо Короны по прозвищу Лежебока. Внешне резкий и неприветливый, шестидесяти двух лет отроду, Лежебока священников не жаловал, хотя сердце имел доброе и честное. В церковь он не ходил, но когда служитель Господа раздавал благословения, не гнал его, давая честно отработать ту мзду, что будет ему после предложена. Лежебока знал, что в горах, этом царстве анархии, священнику приходится тяжко, и смеяться над этим не стоит. Он позволял тому окропить дом святой водой и осенить знаком креста, чтобы заработать свою плату, иначе приношения превратились бы в горькую милостыню, а унижать Лежебока никого не хотел, если, конечно, его к этому не вынуждали. Если же его всё-таки вынуждали, больших трудов стоило заставить его замолчать, особенно там, где дело касалось церкви и священников. Будучи богословом инстинктивным и острым на язык, он повергал в прах любого оппонента, наизусть цитируя им же самим придуманных святых.