Двадцать веселых рассказов и один грустный

Мауро Корона

Двадцать весёлых рассказов и один грустный

Перевёл J. Андрей Манухин

В память о моем друге Сильвио Филиппине, который жил печалью в радости

Эта книга – плод фантазии её автора. Любые совпадения с реальными фактами или людьми совершенно случайны.

Устав читать и, тем более, писать печальные истории, я пообещал себе сочинить несколько весёлых рассказов – штук эдак двадцать. И вдобавок один грустный – чтобы, не дай Бог, не растерять навыки. Число «двадцать» было выбрано ради поэтичности, гармоничности и лёгкости произношения, не более. Могло быть и тридцать, сорок или пятьдесят – звучало бы так же хорошо, но тогда пришлось бы их все написать, а для меня это многовато. «Двадцать весёлых рассказов», напротив, показалось мне и достаточным количеством, и идеально подходящим названием, в то время как, скажем, «Двадцать три весёлых рассказа» резало бы слух. Можно сказать, внял голосу разума, который столь ценил Фернандо Пессоа. Взять хотя бы «Сто лет одиночества»: это круглое число, сотня, придаёт названию значительности, хотя в тексте лет гораздо меньше. И напротив, «Восемьдесят два года одиночества» – название совершенно немыслимое: сразу начинаешь спотыкаться. Так что Гарсия Маркес, бесспорный мастер ритма, просто раз-два – и добил годы до сотни.

Эти двадцать весёлых историй поведали мне в самых разных местах, от деревенских площадей до остерий, их непосредственные очевидцы. Я лишь чуточку обработал реальные анекдоты (а заодно придумал персонажам, за исключением Ичо, новые имена). Писал и радовался. Мне вообще нравится писать книжки: расскажешь историю – и вроде как жив. Писательство – настоящий спасательный круг, даже если пишешь только для себя. Боязнью чистого листа, от которой многих авторов бросает в дрожь, я никогда не страдал: раз уж сел и взялся за перо, весь сюжет, от начала до конца, уже в голове, в противном случае займусь чем-то другим. Кошмаров мне и без девственно чистых страниц хватает.

Эти двадцать рассказов я копил долгие годы. Наскоро записывал в блокнот и думал: «Наконец-то что-то весёлое, способное рассмешить, зацепить читателя...» Но в итоге всё пошло наперекосяк, и моя задумка с треском провалилась. Выяснилось, что истории эти – вовсе не весёлые. Да, среди них то и дело попадаются яркие эпизоды, способные заставить читателя усмехнуться, но, вглядевшись в суть происходивших событий, я обнаружил, что на самом деле эти строки переполнены тоской, унижением, одиночеством и отчаянием. Ни в жизни, ни в любви нет ничего весёлого. Сказать по правде, в них даже больше боли, чем в смерти. Самые циничные и при этом самые забавные шутки рождаются из горечи и опустошённости, которые Пессоа определяет как «физико-химическую трагедию под названием жизнь».

Комики, которые пытаются заставить нас смеяться, сталкиваются с тем, что делать это всё труднее, поскольку в мире вообще всё меньше смеха. Но стоит нам присмотреться получше, как мы понимаем: нас смешат глубоко несчастные, грустные люди. Вглядитесь в их серьёзные, нахмуренные, без тени улыбки лица. Мне на ум сразу приходят Лорел и Харди, Тото, Бастер Китон, Чаплин, Эбботт и Костелло – сплошь болезненные образы, настоящие столпы меланхолии. Из более современных – Вуди Аллен, Бениньи и многие другие, комики настолько печальные, что умудряются вызвать смех даже у тех, кто в жизни не рассмеётся.

Так что, увы, несмотря на название, «весёлые» рассказы – на самом деле отчаянно грустные. Их герои, маргиналы, булыжники, отбракованные строителями великолепного дворца Всеобщего Блага, пытаются обскакать судьбу на повороте, выбрав жребий, который считают чуть полегче других. И, смеясь, идут ко дну, так и не поняв, что их погубило. Они ничего не принимают всерьёз: ни свою жизнь, ни что-либо другое, и меньше всего – самих себя. Но всё, что они делают, идёт от души и радует другие, столь же бесхитростные души. Скорее всего, каждый из них понимает: ради тех крох, что бросает нам жизнь, не стоит пихаться локтями у кормушки.

В итоге, устав читать и, тем более, писать печальные истории, я не нашёл ничего лучше, чем сочинить двадцать ещё более печальных. С другой стороны, каждый таков, каков он есть. Пишешь ведь не то, что хочешь, а то, что можешь написать. Как сказал Борхес: «Что бы человек ни делал, он создаёт не что иное как собственный автопортрет».

Так что если и есть на этих страницах по-настоящему весёлая история, то лишь двадцать первая – та, что должна была стать грустной. Может, это потому, что самое интересное – жить вопреки, хохотать во все горло, когда надо бы плакать.

Пусть это и называют безумием.

Эрто, 26 мая 2012, два часа ночи

К утру, когда пришло время резать свинью, забойщики были уже вдрызг пьяны. Всю ночь они, не сомкнув глаз, пили у тела погибшего товарища. На заре окоченевший труп, раздавленный рухнувшим стволом, оставили на столешнице, запалив по углам четыре свечи, а сами побрели на место. Их было восемь: Зуан-Волосач, Зуан-Огрызок, Кино Джант, Эрнесто Ростапита, Фульвио Сантамария (близнец Карло), Затворник и двое, чьи имена не стоит упоминания. Шёл снег. Точнее, валил – подобного снегопада и старожилы не припоминали. В такую погоду лучше сидеть себе дома. Вот только свинью всё равно нужно было забить. День заклания следует уважать, это святое: ни снег, ни дождь, ни ветер в расчёт не идут. Так говорил Затворник, урождённый Жан де Боно, брат Фирмина: своим прозвищем он был обязан тому, что весь год безвылазно просиживал дома и только в декабре месяце выходил, чтобы пустить свинье кровь. Любитель прихвастнуть своим статусом «официального забойщика», он явился, размахивая острым, как бритва, штыком, покачиваясь на ходу и бормоча что-то себе под нос. Оружие у него, разумеется, отобрали, пока не поранился.