Дурман - [67]

Тошка повертелась в другой комнате, занятая каким-то делом, и вышла. Точно у дверей старухи она остановилась и шумно высморкалась. „Ага! Ага! — радостно вытаращила глаза старуха. — Точь-в-точь, как у меня началось. Только бы покрепче ее разобрало!“

Тошка прошла в кухню. Старая прильнула к окошку, вслушиваясь, но не могла ничего понять. Ей не терпелось услышать кашель еще раз. И, не услыхав больше ни звука, отпрянула от стены и приподнялась. „Постой, пойду-ка я сама посмотрю, — решила она. — И если это неспроста, я ей сейчас устрою лечение… Пока еще есть время, а не то опять упущу случай, как в тот раз…“

— Невестка, свари немного фасоли на обед, — распорядилась старая, входя в кухню.

— Похлебку или как? — спросила Тошка в нос. И когда повернулась к ней лицом, старуха увидела, что кончик носа у нее покраснел, глаза влажно блестели, она тяжело дышала. Старая вздрогнула, не помня себя от радости, к которой примешивался и страх, как бы ей вновь не обмануться в своих надеждах. Настал тот момент, которого она так долго ждала. Сейчас! Сейчас я тебе покажу… „Пресвятая богородица, царица небесная, помоги!“ — прошептала старуха и прислонилась к лавке, стоявшей у дверей. Салтамарка, лежавшая поверх аккуратно сложенных покрывал и половиков, упала к ее ногам. Но она даже не заметила. Сердце ее дико колотилось в груди, руки дрожали мелкой дрожью. Впервые за эти дни глаза ее радостно засверкали, хотя в них мелькали и тревожные искорки страха, как бы и на этот раз не упустить такой долгожданный момент. Но на этот раз она не даст промаху. Все наладит, как надо. Только бы дурман не подвел. „Пресвятая дева Мария! — перекрестилась старая за спиной Тошки. — Помоги и наставь! Что сначала подсыпать? Молотый дурман с перцем или подлить из пузырька? А потом и еще дурману подсыпать! Подсыпать! — затрясла старая головой. — Если одно не проймет, другое свалит. Только бы конец всему, только бы конец“.

Старуха словно ожила заново, почувствовав неожиданный прилив сил, вмиг, как рукой, сняло все боли в плечах и пояснице. „Сейчас! Сейчас! — подбадривала она себя в радостной тревоге, смешанной с неведомым до сих пор страхом. — Наконец-то и мне полегчает, а то и кусок в горло не идет, хоть высплюсь наконец спокойно! Скорее, скорее!.. Сказать ей? А, может, прямо пойти и нацедить вина? А вдруг Иван? Она совсем забыла о нем. В другой раз в кофейнях с утра до вечера пропадает, а сегодня, как назло, в хлеву застрял, особого приглашения ждет… И Пете тоже под ногами вертится… Ну с ним-то просто: она уведет его в комнату, займет чем-нибудь… Но вот Иван-то, Иван!“

Старой не терпелось покончить с этим делом поскорее, чтобы можно было, наконец, вздохнуть свободно, сбросить этот камень с груди… Вдруг она оживилась от пришедшей в голову счастливой мысли. Она пошлет Ивана по какому-нибудь делу, куда-нибудь подальше, чтобы она могла спокойно сделать свое дело… „Есть еще время, есть!“ — успокаивала она сама себя. Но ей уже не терпелось, она спешила, словно боялась опоздать… Столько дней ожидания, столько дней надежды, столько времени она следила за каждым ее шагом, за каждым ее вздохом, кашлем или чихом… И вот теперь, когда она уже было начала терять надежду…

Тошка суетилась около очага, раздувала огонь, подбрасывала щепки и сучья, готовилась к дневной работе. Свекровь следила за ней со спины и слегка покачивала головой. „Попалась наконец-то мне в лапы!“ Той, другой, крепкой, ненавистной Тошки уже не было. Перед ней была больная Тошка, которая скоро выпьет стакан вина с дурманом…

Старая не думала о последствиях. Впрочем, она уже все обдумала заранее за эти долгие месяцы и была абсолютно уверена, что все кончится благополучно. Придут соседи, удостоверятся, что умерла скоропостижно, как ходила, так и умерла, быстренько похоронят и дело с концом… На скольких похоронах была старая, и никогда не заходило разговору: как умер тот или этот. Умер, вот и все, так было богу угодно. Много всяких болезней на свете, откуда людям знать: здоров был человек или хворый. В прошлом году, когда Пеню Арабаджия помер, все диву дались. Такой был здоровила, богатырь да и только, не было человека, который бы не позавидовал его здоровью. Общее мнение было, что если не умрет от ножа или пули — всякое бывает — то жить ему не меньше ста лет. А оно вон как вышло… Поправлял колесо тележное, да так и остался на месте. Смотрят люди — лежит рядом мертвый и все… Но никто и слова не сказал, никто ни в чем не усомнился. Умер человек, что из того… И с Делей Пангалкиной такое же случилось. Днем опыляла анис, вечером слегла в постель, заохала и, пока сообразили, кончилась… И она была молодая и крепкая, как репка… Люди, может, и пошушукаются насчет Тошки, но о старой дурного слова не скажут, в этом она была уверена. Да и откуда таким словам пойти? Жили добром, в согласии, чего еще желать надо? Да и если и узнают про отраву, опять ничего. Ну, выпила яду, выпила, кто тут виноват? Мало ли люди травятся, и молодые и старые… Каждый сам своей жизни хозяин, разве остановишь? Ну, поинтересуются, почему, дескать, руки на себя наложила? Невмоготу жить стало или что? Ну, и пусть интересуются… Захотела и умерла. А почему да отчего, это она одна знает… Да у них в деревне очень-то и не копаются в таких делах. Враги да недруги пошипят немного, ну и пусть шипят, их дело. Ей бы только свое добро сохранить, а они пусть болтают, сколько хотят… Да нет, никто ни о чем не догадается. „Только бы дурман не подвел!“ — молилась старая в страхе и отчаянии.