Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой - [8]

В воду для купанья она добавляла растительное масло, решив, что с годами бедра становятся дряблыми.

Будь Феликс постарше, вполне возможно, Паула меньше пеклась бы о своей фигуре. Зато невозможно, чтобы она сказала: «Он или вообще никто»— и уперлась на этом. Она всегда Держала других на расстоянии. Выходные, отпуск — но не больше. Она вовсе не горела желанием заниматься стиркой и мытьем посуды.

Или все-таки? Феликс безропотно взял на себя ту часть домашних хлопот, которую она спихнула на него в первый же день. Быть может, сама того не сознавая. Просто из безотчетного стремления отдать одну половину дел, которая так под стать другой. Ей нравилось, что он рослый и крупный, только временами казалось, будто она, Паула, никуда не годная пигалица. Вечером, отрывая ее от книги, он первым делом снимал с нее очки. По обличью фройляйн Фельсман никогда бы не признала в нем испанца.

Усики, за которыми Феликс тщательно ухаживал, цветом напоминали морковь. Он успешно боролся с этим недостатком, слегка их подкрашивая. К своему телу он относился как к фактической форме существования, хотя само по себе существование оценивал, скорее, отрицательно и еще не вышел из того возраста, когда задаются вопросом о смысле жизни.

Смотри будь осторожна, говорила Пауле сестра, не то он тебя мигом ребеночком наградит. Ну что бы ему поискать девушку себе под стать!

Значит, не по обличью, а скорее по акценту. Может, что-то в его манерах побудило фройляйн Фельсман к неодобрительному отзыву, ведь она принципиально сопротивляется инстинктам пола и уже не способна жить без слабительного.

Когда он появился между стеллажами и спросил о Пауле, Фельсманша тотчас смекнула, что он нездешний и моложе Паулы. С некоторых пор Феликс и Паула жили вместе, и он не видел ничего предосудительного в том, чтобы зайти за нею.

Паула сидела у себя в кабинетике, дверь была открыта, и Феликс с независимым видом направился туда. Она увидела его. Сперва ноги.

И подумала: не обольщайся, ты бы никогда не сумела так уверенно зайти в кабинет к мужчине. В тот вечер она собиралась еще внести в каталог новые поступления.

Слишком много Бёлля и Вальрафа, сказал коротышка советник по культуре, кто станет это читать? На будущее постарайтесь запомнить: мы — город среднего сословия…

Вечером положено кончать работу. Но Феликс воспринял это слишком уж буквально. Паула сердито сгребла в кучу свои бумаги. Он по-прежнему улыбался.

Пойдем? — спросил он.

Когда ты получаешь в прачечной рубашки, спросила она, тебе не приходит в голову, что их вдруг возьмут и не выдадут?

С материнской стороны Феликс, по его словам, вел родословную от готов, а с отцовской — от ближних дворян католических королей[5]. Он утверждал, что отец его по сей день готов защищать инквизицию.

Сама же Паула могла сослаться всего-навсего на франконских предков. Справку об арийском происхождении ее мать спалила в день капитуляции. А кроме того, говорила Паула, ей противны люди, которые кичатся своей родословной, будто это их личная заслуга.

Возможно ли, что белокурый испанец, отдающий крахмалить и утюжить свои рубашки, внушал Пауле бунтарские мысли?

Зимой Феликс уехал. На рождество Паула побывала дома; извещение об увольнении уже лежало у нее в чемодане.

Почтальонша, вручившая ей письмо от Феликса, была в меховых полусапожках с разводами от воды и в черных чулках.

Вторая утренняя беседа с Паулой

Я не приглашала ее к завтраку. Она сама явилась.

Сегодня дождливо. Проснулась я с головной болью. Не вставать, ничего не начинать, не варить кофе, не планировать день, не писать ни строчки, не готовить еду, никогда больше не включать посудомойку. На что мне люди? Ни писем больше, ни телефонных звонков. Все. Конец. Два дня в машинке торчит одна страница — и ни слова.

Ты неважно выглядишь, говорит Паула. Она неожиданно возникает на пороге кухни, входит, переступает через скомканные газетные листы, которые я бросила на пол возле стула. Что случилось?

Можно бы, конечно, ее выпроводить: сослаться на дождь или на то, что надо помыть окна — мухи засидели.

Но я человек вежливый, вот и говорю, что ждала ее.

Паула улыбается. Это даже не улыбка, а только намек на улыбку, от нее чуть-чуть приподнимаются уголки губ и приоткрывается рот, — будто вовсе и не хочется улыбаться.

Сложности в личной жизни? — любопытствует она.

Да уж не без этого, думаю я.

Нет, отвечаю, но, прежде чем писать о тебе, я должна знать, что тобою движет. Мне нужны простые, ясные и понятные причины. Четкие объяснения. Пока я не вижу четких объяснений твоим поступкам.

Паула села на свое прежнее место. В таком случае уточняй, выявляй, вычленяй отдельные поступки.

Я зажимаю уши. Паула грохочет в моей утренней голове.

Ее здравомыслие действует мне на нервы. Точь-в-точь такими, по-моему, и бывают библиотекарши. Я этого не вынесу.

Со скальпелем, вызывающе говорю я, похоже, за тебя надо приниматься со скальпелем. Вот и отлично. Начнем с конца. Ты, значит, ушла с работы, собрала чемоданы, сдалась — прощай, карьера, всему конец. Я спрашиваю себя, как ты вообще допустила до этого. Ведь такой конец можно было предвидеть. Я видела, что за город этот твой Д.: провинция, косная, узколобая провинция. Неминуемо надо приспосабливаться. Разве ты этого не понимала? Или понимала и сознательно ринулась навстречу катастрофе?