Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [70]

Развитие провинциальной науки в действительности вело не столько к появлению и развитию периферийных идей, сколько к становлению провинциальных изданий мейнстрима, которые могли воспроизводить базовые идеи в несколько оригинальной формулировке, но реального обновления не предлагали. Более того, значительная часть провинциальных ученых ориентировалась на центр как на источник правильных «установок», и в свете ограниченности с поступлением новой литературы в провинцию эта иерархия становилась все прочнее, а на «оригиналов» в собственной среде смотрели подозрительно и критически.

Обновление «ядра», которому в значительной мере была посвящена эта часть, оказалось тоже неоднозначным процессом, результаты которого не удовлетворяли самых разных его участников. В целом в те годы голоса «консерваторов» были не так громки[561], но неудивительно, что их реакция в конце 1960‐х – начале 1970‐х гг. оказалась гораздо сильнее: советская историческая наука, которая по-прежнему представляла себя в первую очередь как отрасль с неизменными основаниями, в течение периода все менее могла эти основания нащупать.

Это видно и на примере древней истории. Игнорирование или частичное допущение новаций позволило достичь шаткого компромисса только на ранней стадии перемен, во «Всемирной истории», но этот компромисс уже буквально через несколько лет не мог соответствовать растущим знаниям в различных отраслях истории Древнего мира.

Марксизм значительной части этих исследований, по моему мнению, был не только вполне искренним, но в некоторых отношениях даже более укорененным в самой логике повествования (в отличие от Сергеенко и Перепёлкина), но он все-таки обладал другим вектором. В 1958 г. Л. С. Васильев (1930–2016) защитил диссертацию по аграрным отношениям в Китае в начале древности, которая позже была издана отдельной книгой. Автор мыслит в рамках марксистской парадигмы так, как это было принято в советской науке: он последовательно ищет в песнях «Шицзин» упоминания о пережитках примитивных брачно-семейных связей, прослеживает эволюцию от родовой к сельской общине. Но при этом не стремится представить свое знание в финальном виде постигнутой базовой истины и отказывается вообще высказывать мнение о формационной принадлежности чжоуского Китая (а вот это уже роднит его и с Перепёлкиным, и с Сергеенко).

Один из абзацев заключения в книге Васильева так показателен, что его следует привести целиком:

Социальная структура и характер эксплуатации в раннеклассовом обществе, оформившемся в чжоуском Китае примерно в IX в. до н. э., дают основания для различных, равно существующих в марксистской исторической науке выводов о характере этого общества. Так, например, если брать за основу отношения, сложившиеся между общиной и ее эксплуататорами, легко прийти к выводу о раннефеодальном характере его. Если же оценивать это общество лишь с точки зрения тенденции развития в нем института рабства, да еще в сравнении с другими аналогичными обществами древнего Востока, можно сделать вывод, что это – общество раннерабовладельческое, патриархально-рабовладельческое. Не исключено, что доля истины есть и в том, и в другом определении[562].

Собственно, здесь уже ясно, что Васильев намекает, как и в других местах монографии, на третий вариант, который он вскоре начнет отстаивать открыто[563], и слова о «доле истины» есть лишь временный компромисс со стороны молодого ученого, но опять же сам этот компромисс совершенно другого плана: это уже не признание рабовладения с большими или меньшими оговорками, а прямая формулировка открытых возможностей в решении принципиальных вопросов.

Однако хотя заявления на более существенное обновление звучали громко, в этот раз они не привели к складыванию нового компромисса. Инкорпорация периферийных идей в мейнстрим если не закончилась, то заметно замедлилась. И здесь известную роль сыграла оборотная сторона другого достижения эпохи: возможность для части ученых находиться как бы на полупериферии подталкивала их скорее к защите, чем к пересмотру сложившихся правил игры. Ни Дьяконов, ни Штаерман не получили возможности преподавать и тем самым оказывать влияние на формирование представлений об истории у молодой аудитории. Дьяконов не стал тогда и не станет вообще советским академиком – то есть, являясь неформальным главой изучения древневосточных обществ после смерти Струве, он даже близко не достиг той прочности позиций (правда, не абсолютной неуязвимости), которая была у его предшественника. Впрочем, и у Утченко, который может считаться более точной заменой Мишулина в качестве организатора и направляющей силы мейнстрима, возможностей было меньше, чем у его предшественника. Тем не менее, получив достаточные возможности для публикаций своих идей, и Штаерман, и Дьяконов начинают занимать позиции ближе к охранительным. Участие в обновлении канона на ранних стадиях провоцировало их теперь на его защиту.

Все вышесказанное объясняет – хоть, возможно, и неполно – то, почему большие надежды закончились в нарастающем торможении.

Теперь уместно перейти к вопросу об альтернативах.