Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [69]

.

На самом деле и книги (равно как и статьи), вышедшие у Перепёлкина в описываемый здесь период, были незаконченными начальными частями более широких исследований, которые он готовил. Первая небольшая монография посвящена частной собственности в представлении египтян Древнего царства и является по сути лишь очерком термина («джет»), понимание которого именно как «собственности» доказывает автор.

Несмотря на малый объем исследования, здесь очень четко выступают основные установки историка – в отличие от сильно отредактированных глав во «Всемирной истории». Прежде всего, принципиальное стремление радикально минимизировать количество заимствованных слов – в число таковых попадают не только недавние заимствования, но и все, что можно заменить русскими аналогами: так, египетские династии Перепёлкин именует «царскими домами», номархов – «областными князьями» (прекрасный термин для советской эпохи), зависимых людей – «челядинцами»[557]. Наверное, не стоит даже упоминать отдельно, что на «классиков» он не ссылается, да и его введения и заключения крайне сухи по содержанию и касаются исключительно сути дела. Конечно, тут нет никаких суждений о «королевской теме» рабовладения и, собственно, нет и желания как-то намекать на нее, но благодаря всему антуражу и описанию подробностей разнообразных тружеников, изображенных на стенах гробниц «князей» или описанных в источниках, создается образ Египта, довольно похожий на тот, что рисовал в свое время Г. В. Плеханов: если бы египетский писец времен XII династии попал в Москву XVI в., он бы не заметил ничего для себя необычного в общественном устройстве русской монархии[558].

В работе есть и полемика с пониманием древневосточных обществ, которое сформировал Струве, но она подана фактически на уровне намека: историк отвергает трактовку «джет» как σώμα («тело» в значении «раб», по аналогии с тем, как крепостных называли «душами»), которая была одной из попыток Струве найти базис для более смелых суждений о древнеегипетском рабовладении[559]. Впрочем, не следует думать, что это означает, будто Перепёлкин стоял на позициях египетского феодализма[560], – перед нами скорее стремление, достаточно сознательное, погрузившись в источники, выйти вообще за пределы этих рамочных суждений. Можно было бы говорить об этом как о возрожденном «старом добром» позитивизме, но когда отказ от суждений диктуется не в последнюю очередь осторожностью (брат был репрессирован в 1939 г.) и дополняется научной щепетильностью, то это скорее позитивизм поневоле.

Точно так же сугубо конкретна и первая часть исследования об Эхнатоне, вышедшая годом позже (вторая будет опубликована уже посмертно). В некотором роде книга даже начинается так, чтобы отпугнуть читателя: в соответствии с собственной, на коптский лад, передачей египетских имен собственных и названий местностей Перепёлкин вводит читателя в мир, где вместо «Мемфиса» будет «Мэнфе», вместо «Атона» – «Йот», вместо «Нефертити» – «Нефр-эт».

Конечно, ни труды Сергеенко, ни работы Перепёлкина не были разрушительным оружием в борьбе со стереотипами советской науки, но они в принципе были наукой как таковой (приставка «советская» здесь не значила ничего), и это уже было частью изменившейся атмосферы того времени.

Не менее заметным достижением оказалось установление хотя бы относительного «мира с прошлым», подразумевая прошлое недавнее. С формальной стороны оттепельная традиция отнеслась достаточно мягко к предшествующему этапу, объявив его периодом становления советской историографии с неизбежными для такого времени перехлестами и недосмотрами. Тем самым был создан миф о ранней советской историографии, который превращал это сложное время в приемлемое прошлое, темные стороны которого не замалчивались, но минимизировались. Эта операция, как и любое искажение истинного положения дел, не может вызывать одобрения, но благодаря ей стал возможен новый консенсус для советской исторической науки как внутри ее самой, так и в ее взаимоотношениях с политической подсистемой: общественный заказ понимался как внутреннее свойство и желание самой науки, власть же должна была извлечь урок из того, что прямолинейное вмешательство может быть только вредоносным. Конечно, это была иллюзия пакта, но она дала сильный импульс развитию академической науки. Читая лучшие из работ серии об исследовании рабства, легко видеть то же, что было заметно в статьях, вышедших в рамках новой дискуссии об азиатском способе производства: искренний интерес к полемике, которая больше не разбивает чужие судьбы, а пытается выяснить суть исторического процесса.

Во многом опыт достижения такого компромисса был приобретен в процессе создания первого и второго томов «Всемирной истории» и, через отдельные споры по локальным темам, подготовил почву для достижений 1960‐х гг. – с их жаркими дискуссиями, специальными работами и готовностью к допущению разных (хотя и всегда марксистских) взглядов на исторический процесс.

Но параллельно раскрытию этих достижений становились все более очевидными возникавшие ограничения, которые частично тормозили, а частично перекодировали развитие советской науки о древности. Многие из них в силу присущей общественным институтам инерции продолжали действовать и в 1970–1980‐е гг., но, видимо, уже тогда они способствовали тому, что можно назвать исчерпанием обновления в науке.