Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [67]
Другой важнейшей темой позднего творчества Лурье стала микенская Греция, в первую очередь – вопросы дешифровки линейного письма Б. И здесь с наибольшей отчетливостью выступила та черта его творчества, которая резко отличала историка от других, но пока не была здесь названа, – связь с западной наукой. На протяжении своей долгой научной жизни Лурье активно переписывался с крупнейшими учеными своего времени – в его архиве сохранились письма филологов от У. Виламовица до М. Вентриса, и он сравнительно с большинством советских историков много публиковался за рубежом, в том числе в те годы, когда это было совсем не принято – та самая ситуация, когда периферия превосходит норму по меркам ядра, но от этого только еще более явно от него отдаляется.
Лурье не удалось внести решающего вклада в саму дешифровку письма Б, но он быстро усвоил открытие Вентриса и Чедвика и постарался дать обрисовку микенского общества в контексте и сквозь призму дешифровки языка известных основных документов пилосского и кносского архивов. И его последняя монография, посвященная именно этому вопросу, в некотором смысле оказывается возвращением к раннему творчеству времени занятий историей Беотийского союза – она спокойна, сугубо научна, в ней много лингвистики и нет Маркса, Энгельса, Ленина (и, само собой, Сталина). Она бы не могла выйти в таком виде при господстве марровской теории, но марризм тоже был давно в прошлом. Лурье не дает историографии вопроса (как Ленцман в разобранной ранее книге на ту же тему), не подчеркивает особых успехов советской науки, но достаточно аккуратно учитывает все последние работы соотечественников по смежной теме – и Ленцмана, и Колобовой.
Конечно, он называет микенское общество рабовладельческим и даже говорит о «развитом рабовладении»[541], филологически обосновывает, почему доля раба должна была считаться тяжелой (Гомер) еще в микенскую эпоху[542], но при этом по факту говорит о спектре зависимых состояний между рабством и свободой как характеристике микенского общества[543]. Кроме того, по его собственной типологии от 1940 г. микенское рабовладение никак не может быть отнесено к третьей или четвертой стадии, что выдает неискренность в его определении «развитым». Но рабовладение не центральный вопрос книги, как было в случае с работой Ленцмана. Центральный вопрос оказывается, может быть даже несколько неожиданно, очень прозаичным – это сводка знаний о микенской Греции в свете современного уровня научных достижений, причем именно в контексте мировой науки, без особенного выделения советской или вообще отечественной традиции. Это то, к чему в общем стремился еще «Геродот», – быть нормальной книгой по теме, которая могла быть издана где угодно; в случае с книгой о микенском обществе это удалось как потому, что тема была очень специальной, требовала высокого профессионализма, так и потому, что череда идеологических кампаний прервалась. Поэтому пафос книги – если вообще уместно говорить о ее пафосе – сводится не к тому, чтобы дать ответ на конечный вопрос для советского мейнстрима – «рабовладение или нет?» (хотя понятно, что ответ всегда должен быть положительным, дело только в доле оговорок), а к тому, что рано давать конечные ответы, работы много и надо выяснять то, что позволяет состояние источников и уровень понимания языка микенских надписей.
Это и был тот поздний урожай, который пожал Соломон Яковлевич Лурье от эпохи нормализации отношений между центром и периферией. Если он и может показаться скромным[544], то следует ответить, что ведь и у других был не лучше – конечно, имея в виду советских историков. Как бы ни были спорны аналогии, я позволю себе сравнить положение Лурье в советской науке с положением Мозеса Финли в американской историографии. Смысл этого сравнения не в пресловутом «пятом пункте» и не в напряженных отношениях с «властью», даже не в увольнении с работы – тем более что Лурье никогда не подозревали в политической неблагонадежности (только в идеологической, как ни любили тогда эти моменты смешивать), а Финли большую часть жизни, уехав из США, счастливо работал в Кембридже – а это, как ни крути, совсем не то же самое, что Львов. Дело в том, что в том и другом случае перед нами прирожденные полемисты, для которых важна не столько личность противника, сколько сущность идеи, против которой надо выступить, это всегда почти пророки, с другим взглядом на вещи, и поэтому они полемизируют не с людьми, а с формами мировоззрения.
Это – объединяет их, а разделяют – страны, потому что «век-волкодав» – он такой не для всего мира, а только для нас. Умение неординарно мыслить и предлагать убедительные гипотезы принесло Финли славу и известность (будем честны, тонко трактовать источники мог не только он один), а Лурье – порицания и насмешки. Поэтому Финли смог развить свое умение строить оригинальные модели познания прошлого, а Лурье, пытавшийся делать это много раз, всегда натыкался на конфликты и скандалы. И поэтому для него стали настоящим даром судьбы два момента: возможность увидеть, как ушли хотя бы крайние формы ранних советских стереотипов, и возможность написать обычную научную книгу после многих лет борьбы за то, чтобы, высказав свежую мысль, не вылететь с работы. Зато и восприятие проблемы «между рабством и свободой» оказывалось куда более острым, и утверждение личной свободы – куда более прочувствованным, чем для сотрудника Кембриджа. Как писал львовский профессор в завершении одной книги для детей: «А как вы думаете, нуждается Архилох в оправдании?»
