Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [68]

Что тут еще скажешь? Каждому своя страна.

ГЛАВА 5 ДОСТИЖЕНИЯ ПЕРИОДА И АЛЬТЕРНАТИВЫ

Оценивать последствия произошедших в этот период перемен гораздо легче, чем говорить о возможных альтернативных путях, которыми могла развиваться наука о древности, если бы периферийная наука обрела больше прав. В истории страны было достаточно эпох с большими возможностями, но ни одной, когда было столько надежд.

Но сначала кратко о достижениях. Резюмируя сказанное ранее, перечислю базовые последствия, которые наступили благодаря установлению разделения на ядро и периферию и соответствующего ему завершения конфликтности. Это поддержало процесс развития провинциальной науки, запустило процесс обновления ядра и, если так позволительно выразиться, процесс роста эффективности неполного соответствия ядру: если раньше роль ученого, установки которого частично не вписывались в основной поток, предполагала либо отказ от этих установок, либо почти неизбежную периферизацию, то теперь появился шанс вхождения части «свежих» идей в меняющийся основной нарратив, и поэтому именно положение историка «со своим мнением» становилось в плане роста «символического капитала» самым удобным по сравнению с остальными видами акторов.

Эти изменения можно даже характеризовать как динамичные. Творчество абсолютно точно и всегда находившегося в мейнстриме С. Л. Утченко, который выступал одним из моторов этих изменений, может служить для демонстрации этой скорости. Если в переиздании популярной книги А. В. Мишулина о Спартаке (1950) Утченко еще только смягчает формулировки, что может считаться частичной коррекцией предшествующих слишком грубых установок[546], вскоре затем закладывает основы другого понимания античной истории при переносе акцента на историю гражданской общины[547], в начале 1960‐х гг. он, как было уже показано, инициирует отказ от укрепившихся стереотипов в отношении античного рабовладения и, наконец, дает уже прямую критику предшествующего этапа и, в частности, «революции рабов»[548]. В 1970 г. он по сути предлагает итоговый вариант новой версии рабовладельческой теории[549].

На этом фоне появляются книги тех авторов, которые прежде фактически молчали – ибо для зрелого исследователя полноценным высказыванием является монография и редко отдельная статья.

Для Сергеенко этот период стал едва ли не самым плодотворным. Помимо «Помпей», которые были переведены на несколько языков, выходят ее книги о сельском хозяйстве и повседневной жизни в Риме эпохи конца Республики и начала Империи[550] и историческая проза для детей[551]. Примечательно, что в научных трудах Сергеенко сохраняется живость описания, тщательная работа с деталями, а рабовладение занимает место наравне с другими темами и вовсе не является сквозным сюжетом; не менее важно и то, что в главе о рабах в «Жизни древнего Рима» акцент в итоге переносится на психологию рабов и хозяев, тем самым – на моральное осуждение рабства[552]. А вот обобщений в общепринятом тогда духе и виде она избегает – как можно было видеть, к этому в итоге пришел и С. Я. Лурье, долгие годы пытавшийся все-таки найти возможность высказывать свои мысли так, чтобы они не слишком расходились с официозными идеями. Сергеенко выработала изначально другую тактику: постоянно держаться сути дела, узкой темы, и по ней уже делать научно обоснованные выводы; кроме того, иногда, вскользь, можно бросить какие-то замечания – вроде того, что рабы-ремесленники тоже гордились своим мастерством и результатами труда[553], – которые, вообще говоря, были бы остро полемическими, если бы подавались с отдельной сервировкой.

Кроме того, монографии Сергеенко все построены как сборники очерков – это дает возможность, помимо прочего, отказаться от теоретических введений и заключений, обязательных обобщений, то есть всех тех формальных аспектов, которые было принято писать именно в этих частях научных книг. Но прежде сама публикация такой книги без введения (если не написанного автором, тогда кем-то еще, кто определит качество, плюсы и минусы работы[554]) была бы невозможной! Таким образом, теперь компромиссы стали просто более достижимыми и можно было минимизировать теорию, поступившись некоторыми претензиями на целостность нарратива. Если у Сергеенко и была когда-либо склонность к широким обобщениям, она ни разу ее не выдала. Было ли это естественное свойство характера или еще одна нереализованная возможность, я сказать не могу; может, отчасти то и другое.

Сходные моменты можно увидеть, и обратившись к творчеству египтолога Юрия Яковлевича Перепёлкина (1903–1982), защитившего докторскую диссертацию именно в это время, в 1969 г.[555] Перепёлкин, отличавшийся необыкновенной тщательностью в работе, писал в принципе мало статей и только в 1959 г. подготовил крупное монографическое исследование об Эхнатоне, которое, однако, несколько лет пролежало в издательстве без движения. Открытым остается вопрос о том, насколько в этом был виноват Струве, который мог испытывать зависть к самоучке в египетском языке, хотя формально и собственному ученику, но уже в момент обучения подготовленному не хуже учителя. Несложно видеть, что в памяти исторического сообщества любые замедления научной карьеры тех лет в соответствующих отраслях объясняются негативным влиянием Струве. Так или иначе, читатель уже мог убедиться, что у историков, которые пишут не так, как другие, всегда будут проблемы с публикацией. Перепёлкин однозначно подтверждает это наблюдение – еще в довоенные годы, когда Академия наук пыталась издать «Всемирную историю», именно главы под его авторством стали одним из камней преткновения