Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [63]
Наконец, все общие рассуждения, которых в книге об общественной мысли вполне достаточно, не закрывают того, что построена она на работе с источниками – самостоятельной, не заимствованной из вторых или третьих рук, чем в те годы грешили многие молодые марксистские историки. В этом смысле права А. А. Мировщикова: перед нами «старый ученый», но только следует помнить, что с такой книгой он был бы принят не более восторженно до революции, чем после нее. Это не столько традиции дореволюционной науки, сколько ее следующий этап развития, который так и не наступил, и поэтому его представитель, проявивший себя меньшим хамелеоном, чем Богаевский, оказался в условном безвременье, в системе искаженных координат, а для остальных – на периферии.
Исходя из этого, легко увидеть вторую черту научного творчества Лурье – он вполне сознательно стремится к тому, чтобы быть оригинальным. Уже известные трактовки и подходы в науке его не прельщают, и если он где-то идет за обычным описанием ситуации (рост товарности в хозяйстве Аттики), то выводы из него будет делать иные: «Реформа Солона фактически послужила началом вторичной гибели мелких крестьян-однодворцев… и появления нового класса зажиточных крестьян-кулаков из дельцов крестьянского или мещанского происхождения»[508]. Или вот как он в завершении работы объясняет неизбежность македонского покорения Греции отсталостью владевших массами идей:
Вполне серьезно считая субъектами права богов и покойников, они в то же время очень неохотно соглашались признать субъектами права рабов, в которых видели только одушевленные орудия производства. Все это были рудименты, пережитки; не только экономика, но и ряд проникших уже в народные массы воззрений стояли в противоречии с этими навыками. И все же их было слишком много, и сидели они слишком глубоко, чтобы их можно было преодолеть. Эти утопленники тащили за собой в пучину живых; греческое общество чувствовало неизбежность гибели и беспомощно билось в предсмертной агонии[509].
Можно добавить, что, пожалуй, с точки зрения стиля, в котором соединяются продуманная тенденция к социологизации и живость дореволюционного нарратива, книга Лурье показывает аналогию с «Русской историей» М. Н. Покровского. И, как прекрасно известно читателю, этот тип написания работ уже был обречен как с концептуальной, так и с беллетристической точки зрения. Литературный стиль падет жертвой становления советского восприятия истории, и Лурье это вроде бы почувствовал.
Достаточно сравнить с предшествующими следующую цитату:
В основе фашистской «философии» истории Греции лежит, по существу, следующая нехитрая аргументация.
Творцами нашей культуры были греки.
Но самой культурной расой нашего времени (ну, конечно же!) являются немцы.
Следовательно: греки пришли на Балканский полуостров из нынешней Германии – они «северяне».
Такой вывод содержит, однако, и с фашистской точки зрения серьезный дефект: Греция была страной демократии, страной ожесточенной классовой борьбы, здесь неоднократно и очень энергично проводился передел имущества богатых. Выходит, что все эти «еврейские штучки» также пошли от древних немцев, то бишь, германцев, «северян»![510]
Это тоже Лурье, который старается пройти вслед за остальными крутой поворот стиля советской печатной продукции и потому переходит практически на язык газеты. Впрочем, и тут он не может просто следовать моде: и работ такого рода у него немного даже в пиковые для этого жанра 1930‐е гг., и пишет он иной раз такие вещи, которые могли быть сочтены двусмысленными даже в ту прямолинейную пору. Вот он сообщает про немецких историков:
Они продолжают писать статьи в старом академическом стиле и старыми историческими методами, но от времени до времени вспоминают об обязанностях перед новым господином и совершенно некстати, неумело и неуклюже, расшаркиваются перед фашизмом[511].
Замечу также, что фашистская пропаганда представляла собой удобную мишень для научной критики (насколько научная критика эффективна против пропаганды – другой вопрос), так что эту работу Лурье вполне мог воспринимать как оскорбление для своего интеллекта. Возможно, поэтому он не только написал статью менее чем в десять страниц, но и посвятил большую ее часть не пересказу критикуемых работ, а обзору источников на тему страха спартанцев перед илотами. Итак, он хотел продемонстрировать лояльность, но искал пути, как это сделать более достойно.
Эти опыты продолжались и позднее. Во время войны, будучи эвакуированным в Иркутск, Лурье пишет статью «Покорение Греции Македонией в тенденциозном освещении немецких историков» (она осталась неопубликованной). И здесь тоже складывается характерный перекос: на протяжении большей части рукописи историк пытается выстроить рассказ о немецкой историографии македонского завоевания, касаясь работ Нибура, Дройзена, Гольма, Белоха, причем последний аттестуется как подготовитель фашистской концепции, представителям которой уделено менее всего внимания. Главный пафос работы заключается в намерении показать, что немецкая историография проблемы всегда отражала политическое состояние Германии в тот или иной момент ее истории – то есть и дофашистская историография была всегда тенденциозна. Выбранная позиция, кстати, заставляет выступать самого Лурье в роли носителя объективной истины: если нужно дать критику заблуждений, то неизбежно приходится брать на себя ответственность за формулирование нормы. В статье о Спарте акцента на этом удалось избежать благодаря тому, что автору было легко выделить основные элементы фашистской пропаганды спартанского мифа и последовательно развенчать их. Но македонское завоевание было более сложным вопросом, поэтому Лурье решил начать статью с «объективного и беспристрастного исторического освещения»
