Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [64]
Конечно, апелляция к уже познанной истине – это признак марксистской методологии, и поэтому можно говорить о том, что к началу войны Лурье проходит – почти с десятилетним опозданием по сравнению с теми же Богаевским и Струве – путь постижения советско-маркистской ортодоксии. Наброски его статей показывают, что он знал контекст основных работ всей четверки «классиков» теории, и хотя нередко ссылки и точные формулировки дописывались позднее, сами отсылки к тем или иным теоретическим «установкам» органично входили в текст работы. В советской историографии наступил тот этап, когда даже зрелому ученому нужно было учиться не время от времени вспоминать о своих обязанностях перед господствующей теорией, а чувствовать ее изнутри.
Учесть это историк пробовал в докладе «Предшественники фашизма в античности» – судя по всему, он был сделан в Иркутском университете[513], и в его тексте в качестве теоретической основы использованы признаки фашизма, взятые из речи Сталина от 6 ноября 1942 г.[514] По этим признакам историк и обозначает предтеч фашистских идей в Древней Греции; правда, он дает в конце доклада характерную оговорку: в рабовладельческом обществе теории, обосновывающие право на раба его «варварским» происхождением, были исторически обоснованы, в отличие от фашистской идеологии, которая «имеет пережиточный характер» и потому недолговечна[515]. Симптоматично, что даже такая работа принесла проблемы автору: Иркутский университет поднял вопрос о сочувствии Лурье гитлеровскому фашизму и стремлении его популяризировать – вероятно, из‐за той части доклада, где говорилось о пренебрежении Аристотеля к варварам[516]. Судя по всему, тонкую мысль о разных стадиях развития обществ мало кто услышал, а нахождение параллелей между Феогнидом, Платоном, Аристотелем, с одной стороны, и предтечами фашизма[517], с другой, вызвало подозрение в пропаганде. В годы, когда бдительность считалась залогом безопасности, это был совсем не безобидный поворот событий, и Лурье повезло, что он смог вернуться в Москву до того, как скандал повлек какие-то реальные последствия.
Легко заметить, что вхождение в общее русло давалось историку с трудом – в литературе хорошо исследован тот факт, что выход первой части университетского курса лекций по истории Греции был встречен сугубо отрицательно, и даже спустя почти десять лет, когда уже совершится увольнение историка из ленинградских учреждений, ему будут припоминать эту его работу. Более того, она теперь даже связывалась с его дальнейшими неудачами. В 1949 г. заведующий кафедрой истории древнего мира МГУ Н. А. Машкин говорил на одном из заседаний:
Какая концепция истории Греции у С. Я. Лурье…? Концепция вот какая: никакого патриотизма в Греции не было, аристократия боролась с персами, а демократия сочувствовала персидскому завоеванию. Эта линия С. Я. Лурье проводилась последовательно в течение ряда лет и дело дошло до того, что должны были даже отказаться от статей профессора Лурье в третьем томе «Всемирной истории»[518].
Между тем этот курс может, пожалуй, служить аргументом в пользу того, что перед войной и в годы войны его автор так или иначе стремился оказаться частью «ядра» советской науки о древности. В работе видно стремление задать приемлемую теоретическую рамку, которая будет держать структуру учебника и легитимировать его как пособие для советского студента. Конечно, выделение типов рабства патриархального, древневосточного, греческого и римского, характеризуемых одновременно как стадии[519], нельзя признать совершенно безупречной точкой зрения в контексте складывавшегося мейнстрима конца 1930‐х гг., но можно считать, что она была допустимой и в принципе компромиссной – если говорить о линиях противостояния Никольский–Струве и Тюменев–Струве[520]. Впрочем, когда чуть ниже Лурье попробовал создать компромисс между классической лингвистикой и марризмом, у него получилась уже лишь смягченная полемика с теорией Марра: признав некоторые достижения академика в деле критики предыдущего этапа лингвистики, он счел необходимым говорить (в противоречии с марризмом) о единой прародине индоевропейцев[521].
Увлечение историей науки, как уже было сказано, тоже нетипично для «мейнстримного» советского историка, достаточно еще раз вспомнить другого Лурье – Исидора Михайловича – с его работами по истории техники. Да и тут Соломон Яковлевич тоже проявил свой особый интерес: вряд ли стоит видеть в его живом описании Сиракуз с пересечением представителей разных народов и культурных влияний сколько-нибудь существенную аллюзию на дореволюционный Могилев, но указание на то, что Архимед в детстве занимался не как аристократы – философией, а математикой, ибо был из простой семьи, заставляет понять причины симпатии к нему автора[522]. Пафос книги о Геродоте примерно того же рода: великий историк, которого понимали слишком примитивно; отчасти в этом виновато время, которое все искажает (мифологизацию Геродота Лурье не изучал, но о ее последствиях сказал достаточно), а отчасти – сложность личности первого историка. Ведь Геродот в изображении Лурье «колеблется между старомодным правоверием и ионийским скептицизмом»
