Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [61]

. Здесь уже переоценка прошлого наследия перешагивает границы «исправления ошибок» или диалога с западной наукой (прежде всего со школой Й. Фогта), который был так важен для книг Ленцмана или Штаерман, хотя и те и другие мотивы в работе Зельина остаются. Главное же в том, что историк предлагал по сути новые принципы классификации форм зависимости, что неизбежно означало и модернизацию вообще представлений о социальной структуре древних (или даже «докапиталистических», как пишет Зельин, – сейчас бы написали «традиционных») обществ. Вне зависимости от того, как оценивать степень марксистской ортодоксии в этих выкладках, это однозначно не могло считаться ортодоксией с точки зрения советского марксизма, и дело тут даже не в том, что Зельин иногда скорее прикрывает цитатами из Маркса свои выкладки, чем стремится познать Маркса, сколько в том, что он вообще не видит в Марксе ограничивающего начала: «Определение собственности у Маркса понимается в нашей литературе иногда несколько узко»[494]. Зельин находит какие-то тонкие повороты, которые делают у него Маркса не источником ответов на вопросы сущности исторического процесса, а как бы соучастником поисков самого Зельина.

Не менее важно и то, что Зельин полемизирует не только с работами прошлого периода, но и с относительно недавними трудами советских историков, так как он уже готов к тому, чтобы не просто критиковать или отвергать расширенный подход к поиску рабовладения, а дать «узкую» его трактовку:

Под античным рабством мы понимаем пересечение логического класса рабов в указанном смысле [подразумевается – рабов как сословия, юридически отделенного от других. – С. К.] с логическим классом людей, лишенных средств производства и понуждаемых к подневольному труду[495].

Собственно, его не устраивают и собственные теоретические выкладки практически 15-летней давности – прежде всего определение эллинизма, сформулированное в полемике с Рановичем[496].

Наконец, следует заметить, что если у Ленцмана или Штаерман теоретические коррективы играли роль пусть и интересного авторам, но введения, которое легитимировало их право заниматься конкретным материалом, работать напрямую с источниками, максимально погружаясь в них, то для Зельина обновленная теория и есть одна из целей научной работы. Это уже выходит за пределы тех консенсусных моделей высказываний и вообще поведения в науке, которые выработались на этапе стабилизации центра и, соответственно, периферии.

Представленный обзор далек от полноты, но и на его основании можно видеть, как в течение этого второго двадцатилетия развития советской историографии «ядро» науки о древности не только изменяется в самом начале, но и продолжает эволюционировать, частично вбирая в себя прежде периферийные, отвергнутые идеи, с помощью которых переоценивает взгляды на древнюю историю и выстраивает более здоровые отношения с самой периферией. При этом возможности такой эволюции оказались вскоре ограниченными, а консенсус, достигнутый при написании томов для «Всемирной истории», – слишком шатким; но прежде чем остановиться на вопросе о реальных причинах и последствиях этого динамичного периода, следует показать, какое значение эти изменения имели не для центра, а для периферии.

ГЛАВА 4 СЧАСТЬЕ ОКРАИНЫ

Жизнь и творчество Соломона Яковлевича Лурье (1891–1964) заслуживали отдельного рассмотрения еще в первой части этой книги, но я отказался от этого по двум основным причинам: во-первых, роль этого ученого в ранний период становления советской науки о древности уже исследована если и не исчерпывающим образом, то во всяком случае подробно, а мой вклад в вопрос мог бы опасно приблизиться к реферированию чужих достижений[497]; во-вторых, этот сюжет дал бы читателю не так много новой пищи для размышлений с точки зрения главной темы книги, ведь своеобразие научного пути Лурье вскрылось именно в «запоздалой периферизации», когда он был вынужден уехать из Ленинграда на закате сталинского правления.

Следует также отметить, что в настоящее время состояние исследований об этом бесспорно значимом и знаковом (для эпохи, для отечественного антиковедения) историке характеризуется двумя недостатками. Во-первых, содержание его творчества до сих пор получило только самый общий[498] или фрагментарный обзор[499], что вполне объяснимо как большим объемом созданного Лурье, так и своеобразием его работы и идей, – а это всегда является препятствием для шаблонного (и потому сравнительно более легкого) анализа. Во-вторых, в формировании современных взглядов историков науки на Лурье огромную роль сыграл он сам, правда, опосредованно – в талантливой биографии, написанной его сыном, были заданы те взгляды на эпоху и на отца, которые сильно воздействуют на читателей. Тем самым, в известной мере, наиболее цельный образ Лурье – это полнокровный «семейный» миф, что при этом отнюдь не отменяет наличия в нем многих верных наблюдений и обобщений. Поэтому, не имея цели ни дать такой полноценный обзор трудов, не деконструировать указанный миф, я постараюсь учесть эти моменты настолько, насколько они могут помочь в выяснении основной темы – как себя чувствовал талантливый «периферийный» ученый в новых условиях.