Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [59]

След уже давно отгоревшего спора можно увидеть и в главе о древнейших государствах Греции, в которой приводятся аргументы в пользу того, что у минойцев было государство, – в общем и целом похожие на те, что выдвигал В. С. Сергеев, особенно итоговое заключение: «При существовавшем в то время уровне развития производительных сил критское общество не могло быть никаким иным, кроме как рабовладельческим» (I, 408–409).

Слишком смелые идеи Дмитрева о сотрудничестве угнетенных масс и варваров, напротив, были почти полностью проигнорированы, если не считать кратких упоминаний о положении дел в Дакии и неспокойном регионе Буколии (II, 654, 657). Ближе к позициям Дмитрева была трактовка варварских вторжений, данная в начале третьего тома (III, 73–79)[475].

В то же время редакция очень серьезно вмешалась в тексты по эллинизму, которые создал К. К. Зельин, в итоге убрав из них всю дискуссионную составляющую. Решение вопроса о содержании понятия «эллинизм» было, по сути, обойдено. И хотя эллинизм был подан содержательно именно как локальный феномен, но самого этого определения дано не было. С другой стороны, этапом в развитии рабовладельческого общества эллинизм тоже не был назван, его статус был сведен к сложному и противоречивому явлению, которое «дало новый толчок экономическому развитию Восточного Средиземноморья» (II, 234). В деталях, впрочем, позиция Рановича скорее проиграла: фактически было признано, что лаой были прикреплены к земле и передавались вместе с ней (II, 251)[476].

Если кратко подводить предварительные итоги, то, как можно было увидеть, с одной стороны, два первых тома «Всемирной истории» были безусловным достижением советской науки о древности – в отличие от довоенного периода удалось построить связное полнокровное повествование, при этом четко показав его марксистскую ориентацию, но не скатиться в абстрактные рассуждения; кстати, достигнуто это было отчасти благодаря тому, что редколлегия не стала решать задачу квадратуры круга и учитывать или пояснять все известные высказывания Маркса, Энгельса и Ленина о древности. Кроме того, была проявлена и гибкость в подаче конкретного материала, а те самые примечания с оговорками о разных точках зрения опять же свидетельствовали о нормализации факта наличия наряду с базовой трактовкой и других. Периферия до некоторой степени была легализована в научном сообществе.

С другой стороны, сами методы примирения и учета разных точек зрения сложно назвать убедительными. Пока и количество, и качество этих расхождений с мейнстримом были невелики, частично это можно было игнорировать, частично инкорпорировать такими поверхностными приемами, как простое упоминание другого мнения. Но вскоре интенсивность исследований начнет возрастать.

Вторая «точка сборки», которая показывает, как менялась ситуация, относится уже к 1960‐м гг. Начиная с 1963 г. стали выходить монографии в серии «Исследования по истории рабства в античном мире»[477], которую решил выпускать Сектор древней истории Института истории АН СССР. Уже во вводном замечании к серии, опубликованном в первой книге, было указано, что вопрос этот особо актуален по той причине, что «буржуазные историки» отрицают рабовладельческий характер древних, в частности античных обществ, «преуменьшают численность рабов, степень распространенности рабского труда в производстве, идеализируют отношения между рабами и рабовладельцами, отстаивая фальшивый тезис о социальном мире в древности»[478]. Серия должна была представить исследования всех стадий развития рабовладельческого строя и всех стран Античности на основании современной источниковой базы.

Серия открывалась монографией Я. А. Ленцмана (1908–1967) о рабстве в микенской и гомеровской Греции, но первая треть книги была посвящена историографии античного рабства и носила полемический характер. Нужно сказать, что аргументация Ленцмана уже не строится на грубых подтасовках и обвинениях в предвзятости по отношению к немарксистской исторической традиции, не пытается он и отстаивать знаменитое свидетельство Афинея об огромном количестве рабов в Аттике. Ленцман поступает тоньше: подробно обсуждая аргументы о численности рабов в Аттике, он приходит к выводу, что, хотя численные данные и являются фантастическими, сама логика количественного преобладания рабского населения над свободным этим не опровергается. И только после этого он выдвигает базовый (уже известный нам) аргумент: важно не то, превосходили ли рабы числом свободных, а то, что без них «невозможно представить функционирование экономики развитых античных обществ»[479].

Кроме того, в книге Ленцмана отдельное внимание было уделено развитию советской историографии – и это тоже была хотя и аккуратная, но переоценка прошедшего этапа, в которой наряду с положительными его чертами (становление марксистского видения исторического процесса, атмосфера дискуссий) характеризовались, пусть достаточно мягко, и отрицательные стороны: схоластичность суждений, давление на науку. Главный вывод был в целом примирительным:

Отрицательные стороны историографии этих лет (элементы начетничества, поиски «революции рабов», влияние лингвистической концепции Н. Я. Марра) лишь в относительно небольшой степени повлияли на конкретно-исторические исследования в области древнегреческого рабства