Драма девяносто третьего года. Часть первая - [25]

Папа чрезвычайно опасался, как бы Франция не присоединила к себе его Авиньонское графство, которое не только приносило ему хороший доход, но и было к тому же ногой, стоявшей посреди Прованса, то есть самой католической из всех земель, какими владела старшая дочь Церкви.

И потому папа не сказал в ответ ничего определенного и ограничился тем, что горячо осудил постановления Национального собрания.

Для человека, который все понимал с полуслова, такого ответа было более чем достаточно.

Речь шла о том, чтобы подготовить Европу к противодействию короля воле своего народа и к бегству, к которому должно было привести это противодействие, когда оно подойдет к концу.

Какое-то время тому назад из Стокгольма вновь приехал шведский придворный, звавшийся графом фон Ферзеном. Это был человек лет тридцати восьми или сорока, прекрасно сложенный, с безупречными манерами и испытанного мужества; ум его и сердце были склонны к авантюрам, и ходили слухи, что во время своего первого пребывания во Франции он добился от Марии Антуанетты памятного подарка, имевшего касательство к его возвращению.

Ему было поручено вести все переговоры с иностранными державами сообща с г-ном де Бретёем.

Испанию и Англию разделяла распря, но перед лицом событий, которые уготовила им Франция, они забыли о причинах своей вражды и 28 октября 1790 года заключили между собой договор.

Со своей стороны, Австрия пребывала в ссоре с Турцией, но после первого же письма, полученного им из Франции, император, как нетрудно понять, уладил споры.

Наконец, Швеция и Россия вели войну, сопровождавшуюся великим ущербом для Швеции, однако они уладили все споры, как это сделали Англия с Испанией и Австрия с Турцией.

Благодаря нам вся Европа пребывала в мире и готовилась объявить нам войну.

Достаточно важным было осознание королями того факта, что войны между королями более неуместны.

Франция открыла поле битв королей с народом.

Если бы у королей достало ума окружить Францию своего рода санитарным кордоном и предоставить ее собственным раздорам, уличным боям и массовым смертоубийствам, то, возможно, подобно скорпиону, запертому в огненном кольце, Франция убила бы себя сама.

Однако на нее напали, и пару, клокотавшему внутри, дали выход; этот пар распространился по всему миру и сделался ураганом, который продолжался двадцать лет и при свете молний которого народы читали на наших знаменах слово «Свобода».

Из какого же набора букв составлено это слово, что оно кажется огненным народу, что оно становится лабарумом наций и что они видят в нем, подобно Константину, девиз «Знамением сим победишь!»?

На беду двора, еще не все дела были улажены по его воле, когда Национальное собрание, извещенное о том, что король попросил у святейшего отца совета и ответ до сих пор не получен, уведомило Людовика XVI, что оно ждет от него не утверждения, а всего-навсего одобрения указов от 14 июля и 27 ноября, принуждающих священников принести присягу конституции.

Шестнадцатого декабря король дал это одобрение.

Час спустя он встретился с г-ном фон Ферзеном.

— Ах! — промолвил он, обращаясь к графу. — Я предпочел бы быть королем Меца, а не королем Франции; к счастью, это скоро кончится.

Заметим попутно, что против присяги, принести которую Национальное собрание решило потребовать от священников, выступали передовые люди, выступали революционные деятели. Ее не поддерживал Марат, ее не поддерживал Робеспьер, а Камиль Демулен заявил:

— Если они цепляются за свою кафедру, не будем даже и пытаться оторвать их от нее, ибо рискуем разодрать их льняной стихарь; этот род бесов, именуемых фарисеями, попами или начальствующими над священниками, изгоняется только постом: «Non ejicitur nisi per jejunium».

И он потребовал лишь, чтобы тем, кто откажется присягнуть конституции, отказали в выплате жалованья.

К несчастью, Национальное собрание допустило серьезную оплошность: оно постановило, что депутаты, принадлежащие к духовенству, должны принести присягу на открытом заседании.

Многие согласились бы сделать это без сторонних свидетелей, доказательством чему служит то, что пятьдесят восемь священников присягнули прямо с трибуны, но отказаться присягнуть публично означало чересчур хорошую возможность совершить мученический подвиг, причем весьма недорогой ценой.

И священники не упустили этой возможности.

Ни один епископ, за исключением епископа Отёнского, не принес присяги.

Правда, епископа Отёнского звали Талейраном.

Поименную перекличку начали с епископа Аженского.

Епископ Аженский просит слова.

— Никакого слова! — кричат депутаты левого крыла. — Вы будете приносить присягу, да или нет?

— Вы заявили, — отвечает епископ Аженский, — что все, кто откажется принести присягу, лишатся своих должностей. Я нисколько не сожалею о моей должности, но сожалел бы об утрате вашего уважения. Прошу вас засвидетельствовать огорчение, испытываемое мною от того, что я не могу принести присягу.

Потом поднимается аббат Фурне.

— Вы хотите, — заявляет он, — вернуть нас к простоте первых христиан, и я уподоблюсь им: я с гордостью последую за своим епископом, как святой Лаврентий последовал за своим пастырем.