Драма девяносто третьего года. Часть первая - [26]

— Ну а я, — восклицает семидесятилетний епископ Пуатье, — не обесчещу свою старость клятвой, которая претит моей совести, и не желаю приносить присягу.

А затем, поскольку в зале поднимается ропот, он добавляет:

— Я с чувством покаяния приму мой жребий.

«И тем не менее, — скажет позднее, во времена Империи, архиепископ Нарбоннский, — то, что мы делали тогда, было со стороны большинства из нас исключительно проявлением дворянского благородства, ибо, слава Богу, нельзя говорить, что это делалось из религиозного чувства».

Однако именно с этого часа началась та долгая война, иногда тайная, иногда открытая, которую священники объявили Революции и которая трижды повергала в огонь восток и юг Франции.

Лишь тогда оказалось возможным оценить то место, какое занимал священник в вашей семье; он призывал к себе женщин и девушек, то есть ту слабую ее часть, которая зависела от него и которую он подчинил себе.

Его козни становились причиной разлада куда более страшного, чем физический развод, с которым он боролся, а именно душевного разлада между мужем и женой, между отцом и сыном.

Он убеждал их, что Революция не только не была католической, но и не была христианской. И это говорилось о той самой революции, что воплотила в жизнь слово Христово, наделила людей собственностью, дала свободу и землю рабу, у которого его помещик землю и свободу отнял!

Но, по правде сказать, ужасает то, что на обеих сторонах была вера.

— Отдай мне свое оружие! — говорил республиканский солдат смертельно раненному вандейцу.

— Отдай мне моего Бога! — отвечал умирающий своему победителю.

Однако рядом с крестьянином, умирающим за своего Бога, есть солдат, умирающий за Революцию.

Вандеец ударяет солдата саблей прямо в сердце.

— Посадите здесь в память обо мне дерево Свободы, — умирая, говорит патриот.

Скажите, какой из двух этих ответов прекраснее?

Но, возможно, самым прекрасным был ответ Леперди, республиканского мэра Ренна.

В городе, охваченном голодом, хотят побить камнями мэра, и на него уже в самом деле сыплется град камней; один из них рассекает ему лоб, он поднимает этот облитый кровью камень и, показывая его своим убийцам, произносит:

— Я не умею превращать камни в хлеб, но если моя кровь может насытить вас, то она ваша до последней капли.[4]

Пусть теперь скажут, что революция, подсказавшая такие слова, не была христианской!

О священники, священники! Как далеко порой от алтаря до Бога!

Одним из первых последствий указов Национального собрания в отношении конституционной присяги стало бегство принцесс, теток короля.

После событий 5 и 6 октября, после переезда короля из Версаля в Париж, несчастные женщины жили в своем замке Бельвю, стараясь, чтобы все о них забыли.

На их беду, один из первых дней начавшегося нового 1791 года, 4 января, ознаменовался тем, что священникам было предписано принести клятву и епископы отказались сделать это, а вскоре подоспела Пасха.

И вот в конце февраля распространился слух, что принцессы, тетки короля, имеют намерение отправиться в Рим.

В любое другое время никто во Франции не обратил бы никакого внимания на отъезд двух старых дев; к тому же какой закон мешал теткам короля путешествовать? Да никакой.

Однако в этих обстоятельствах встревожилась вся Франция, ибо люди опасались, как бы через плохо запертую дверь не ускользнул, в свой черед, и король.

И они были правы, поскольку вначале предполагалось, что король должен уехать вместе со своими тетками.

К несчастью, разнесся слух об их скором отъезде.

И тогда король сам попытался удержать своих теток, однако они заявили ему, что не могут более жить в стране, где религия их отцов запрещена, и что они решили отправиться к римскому папе в поисках утешения для себя и отпущения грехов для нации.

Король какое-то время еще настаивал, но в конце концов уступил.

Отъезд был назначен на 19 февраля 1791 года.

Однако все очень не хотели отпускать принцесс из Франции; они были здесь достаточно популярны, и та мелкая война с использованием злословия и даже клеветы, которую принцессы вели против королевы, в немалой степени содействовала сохранению этой популярности.

И потому в замки Бельвю и Шуази несколько раз отправлялись многочисленные депутации рыночных торговок, чтобы умолять принцесс не покидать короля, их племянника.

Растерянные и испуганные при виде этих проявлений народной любви, принцессы, решение которых было принято окончательно, отвечали на эти просьбы столь расплывчато, что, несмотря на их запирательство, никто не сомневался в их скором отъезде.

Вечером 19 февраля, как всегда, было велено подавать ужин, в девять часов все обитатели замка уже сидели за столом, и шевалье де Нарбонну, красивому молодому человеку, выросшему на коленях у принцессы Аделаиды, было приказано перевезти кареты из Мёдона в Сен-Клу.

В Мёдон кареты переправили для того, чтобы подготовкой к отъезду не вызывать подозрений у челяди замка Бельвю.

В половине десятого было велено передать г-ну де Нарбонну, чтобы он держался наготове и что через полчаса принцессы тоже будут готовы к отъезду.

Однако тщетно все искали г-на де Нарбонна: его нигде не было.