Дожди в августе - [28]

— Ну, на здоровье, — говорит Текусья.

Мы чокаемся и выпиваем, закусывая мороженой семгой.

— Текусья, — тихо прошу я, — расскажи еще раз ту историю, что ты рассказывала вчера…

— Вам бы лучше к Мишке Завьялову сходить, он долго на Новой Земле жил, а я-то чего дак… Всего ничего и жила.

— Расскажи, пожалуйста, Текусья.

* * *

Папа мой нечаянно убил себя, когда мне было три года. Жили мы в южной части острова, окна наши прямо в Карские Ворота смотрели. И вот как-то поздней осенью поехал папа на нерпу охотиться. Лодка у нас в то время уже с топчиногой была — это мотор такой, его ногой заводили. Подстрелил папа нерпу, стал ее через борт переваливать, а ружье покатилось (лодка-то вся обледенелая была), задело курком, и заряд весь в бок ему угодил. Как уж он мотор завел и до дома доправил — не знаю, но добрался. Все маму успокаивал. Говорил: "Я помру, ты меня на мешковину положи и в сарай отбуксируй. Ты не бойся, я тебя пугать не буду и казаться не буду. А потом по снегу, смотришь, может, ненцы приедут, помогут тебе меня схоронить. Ты только, Роза (мою маму Розой звали), черное что-нибудь на хорей привяжи и в крышу воткни". А кто мог увидеть? В это время мимо острова никто не плавал. Волны в проливе густые от мороза, тяжелые. Кто тебе поплывет?

Помер папа, и, как он приказал, мама свалила его на мешковину, в сарай волоком отволокла. Одной ей его схоронить было не под силу: остров — сплошной камень, подолби-ка его, поворочай! И на собаках не уехать к ненцам: снега еще нет. А от одной охотничьей избы до другой километров двадцать пять-тридцать, у каждого свои охотничьи владения.

Но вот стал покойник маму пугать: то ей слышится, что он в сарае ходит, то, что дверь в дом трогает, кашляет. Она выскочит с фонарем — нет никого, в сарай заглянет — он там лежит, но будто притворяется, затаился будто. Мама просит его: "Акиндин, родной, не кажись мне, не пугай ты, христа ради, нас с Текуськой". А он снова приходит, совсем извел маму: она и печь перестала топить, и готовить перестала. Сядет в угол, канюком оттуда смотрит — только глаза сверкают. Это я хорошо помню. Еще помню — в лодку меня посадит, отъедет от берега и на одном месте кружит и кружит, в глубину смотрит. А мне холодно, кушать хочется, я и реву. Мама очнется, окликнет меня, — и к берегу. Печку растопит, покормит меня, а сама опять в угол. Со мной говорила очень много: жаловалась, мол, тоска одолевает, сил нету. От тоски даже кричать начинала, на пол чугунки и посуду всякую кидала.

Потом уж шведские или финские рыбаки случайно мимо плыли и заметили мамину черную юбку, привязанную к хорею над крышей. Судно у них небольшое было, "Кавасака" называлось вроде бы. Они и похоронили папу и нас вывезли на факторию, а оттуда мы зимой в Русаново перебрались. Мама там уборщицей работала, но недолго: заметно стало, что мама умом тронулась. Но в моменты, когда у нее ум ясный был, она меня все жалела. Обнимет, бывало, и шепчет: "Текуська-Текуська, ведь я чуть себя и тебя не утопила…"

Было моей маме двадцать четыре года, когда она умерла. После этого меня забрала к себе тетка. Так я и распростилась с Новой Землей, с Карскими Воротами… Теперь здесь, на большом берегу, и живу. Только верно, есть справедливость в мире: родители рано померли, так все их нерастраченное счастье ко мне пришло, за троих я счастливая.

* * *

— Разве же ты счастливая, Текусья? — говорю я. — Тебя ведь чуть в море не утопили…

— Дак ведь жива осталась.

— Муж рано помер…

— Зато самый лучший был. Да вот Ваньку еще подарил мне. Нет, я счастливая.

Правая в своей правоте она открыто смотрит на меня и неожиданно запевает:

Уж я за лесом шла, да фойка машется,

Уж я лугом шла, да травка клонится,

Я горами шла — песок сыпется.

Уж я берегом шла — камень валится,

Камень валится, да рыбка мечется,

Рыбка мечется, да пугается.

Уж то не рыбонька да пугается,

Моя молодость да кончается…

Я не знаю Текусьиной песни, и мы с ней ищем другую. И уже сообща поем потихоньку:

Матушка моя, что во поле пыльно?

Сударушка ты моя, что во поле пыльно?..

* * *

Погода, как это бывает нередко в Заполярье, в одночасье сменила гнев на милость. И уже назад я еду по чистой дороге. Сквозь ночные облака проклюнулись мелкие белые звезды. Далеко-далеко за горизонтом посверкивают голубоватые сполохи. И на душе у меня покойно и светло.

На "Люре"

I

Погода, как это часто бывает в Заполярье, сменилась в одночасье, и еще недавно ярко пламеневшие осенние берега Печоры вдруг поблекли, стали буро-грязными и тоскливыми. Катер рыбинспекции "Люр", вспарывая черно-фиолетовую воду, дробно стучал мотором, и его монотонное "кту-кту-кту-кту" было слышно на многие километры над рекой.

На палубе, подняв высокий воротник штатского полушубка, стоял Перегудов. Был он злой как черт, грыз своими крупными зубами папиросу и плевал в пенящуюся за бортом воду. Пистолет, выданный ему под расписку, тер подмышку, и Перегудов все время поправлял его, сдвигая ближе к груди. Работал он на Севере недавно, а в помощь рыбинспекции его командировали впервые, на выходные дни, когда печорские мужички браконьерили вовсю, а рыбнадзор со своим невеликим штатным расписанием бестолково носился по огромной реке, задерживая разве что только сотую часть нарушителей.