Дожди в августе - [26]

Тогда, еще издали заметив трепещущиеся на ветру выцветшие кусочки материи, Агей свернул к дереву, долго стоял под этой черной гигантской сосной, разглядывая ее, потом зубами оторвал от подола рубахи зеленый, в клеточку лоскут и привязал тугим узлом к одной из ветвей шаман-дерева. Загадал выбраться отсюда на материк, туда, за Урал, в Россию, в деревню к себе, мысленно заклиная: "Если есть бог русский, помоги! Если есть бог якутский, помоги! Черт, дьявол, нечисть лесная, хоть кто-нибудь, помоги!"

В поселок пришел просветленный и спокойный. Появилась откуда-то робкая надежда, что вернется он в родные места. Не знает как, когда, но вернется, обязательно вернется. Тогда он и стал ездить в район да сидеть в столовой — она же ресторан, она же и кафе. Но про свою надежду никому не сказал, даже единственному дружку своему Ежеленко. И про заброшенное зимовье тоже не сказал.

IX

Агей шел вдоль реки. Темно и тихо вокруг, только шумит вода, сшибаясь с валунами, да поскрипывает под сапогами галечник. Горят холодные звезды над головой, да шумит ночная тайга.

У брода Агей оглянулся на зеленые огни поселка. По камням перешел на другой берег и двинулся прямиком на седлообразную сопку. Когда за спиной затихла говорливая Аллах-Юнь, а под сапогом запружинился мох, он успокоился и даже повеселел. Продирался сквозь небольшие кусты шиповника и смородины, обходил густые осинники и думал:

"А может, все к лучшему? Нет худа без добра. Отсижусь года два-три в зимовье, а там, бог даст, про меня и забудут. Был Агей и нет его. Вот тогда я и пойду тихонечко на запад. Мало ли бичей по Сибири скитается — что ж, у каждого из них паспорт проверяют? За лето дойду, глядишь, до Новосибирска, куплю одежонку поскромней да поездом и отчалю на Москву. На поезде паспорт не нужен. На самолет нужен, а на поезд нет. Доберусь как-нибудь до своей деревни. Может, и не надо заявляться туда в пыжике да мерлушке? Лучше пусть меня никто не узнает. Пройду тихохонько, посмотрю на дом свой да на речку, где под мостом ловил красноперок. Яблок с вишней поем или лучше варенья из вишни — такого, как варил дедушка Афоня, чтобы ложкой не повернуть (вишню дедушка Афоня не доверял варить никому, любил переваренное черно-коричневое варенье, и чтобы с косточками)".

Агей спустился вниз и пошел по руслу пересохшей, перепаханной бульдозерами речушки. На берегу громоздились огромные кучи перемытой драгами золотоносной породы и горы каменных кругляшей, белеющих в темноте, словно груды черепов.

Русло разделилось на два рукава, и Агей выбрал правый, узкий и заросший кустарником. Временами он натыкался на пустые металлические бочки, пахнущие нефтью и бензином, консервные ржавые банки, ящики. "Артель старалась здесь в прошлом году, — вспомнил Агей, — ишь, насвинячили. Где-то рядом должна быть сетка. Тьфу, черт!"

Он прямо лицом ткнулся в металлическую сетку, из которой старатели сделали загон для двух беспризорных медвежат: медведицу убили, а они шлялись вокруг полигона, ревели, мешали работать. Потом артельщики ушли, медвежат выпустили в тайгу, а сетку снять не потрудились.

Агей выругался, вытер шапкой ободранный нос и щеку и двинулся дальше. Он шел еще долго, всю ночь. Вспотела под тяжелым рюкзаком и карабином спина, соленые капли стекали по воспаленному лицу, привлекая кровопийцев комаров.

Когда стала сползать с вершин сопок черно-синяя предутренняя мгла, Агей спустился в широкую долину, поросшую густой зеленой травой. Остановился у небольшого ручья, отер лицо рукавом. "Ну все. Перейду долину, одолею вон ту сопку, а там начнутся мои приметы: шаман-дерево, могила, валуны, сгоревший лес…"

Облизал сухие губы и пошел еще решительнее. Скрипели под ногами хрупкие, черно-фиолетовые ирисы, взлетали испуганные птицы. Он шел все быстрее и быстрее, будто каждый шаг приближал его к спасению. Разогревшись от ходьбы, перестала болеть рука, пропала усталость, и уже не так резал плечи рюкзак. А впереди над сопками огненным столбом вставало солнце, окрашивая небо багровым, оранжевым, розовым, палевым, синим, чернильным и фиолетовым цветами.

Агей пересек долину и теперь, задыхаясь, карабкался на каменистую сопку. "Юрк, юрк-юрк", — кричали испуганные полосатые бурундучки и шарахались из-под ног, мелькая своими арестантскими шкурками.

Опираясь на карабин и не замечая, что ствол забивается песком, Агей хватался за камни. Они сползали вниз, а он, потный и дрожащий, упрямо поднимался все выше и выше. И когда уже поднялся на самый верх, не успокоился, а тотчас побежал вниз, вспахивая каблуками густой песок и спотыкаясь. Спешил туда, где на склоне среди ярко-зеленых сосен с розовыми стволами стояло черное шаман-дерево, трепеща на ветру среди многочисленных разноцветных ленточек и его зеленым лоскутком в клеточку.

Сердце выскакивало из груди, дышать было нечем. Агей запнулся о камень… И вдруг небо с его яркими красками перевернулось, а сопка и сосны взлетели вверх…

Агей еще не понял, что произошло, и хотел было вскочить, но в глазах стало темнеть, будто их накрыли черной мелкой сеткой: ничего не видно, только солнце мутным пятном. И в ушах звенит колокольчик, и тошнота у самого горла… Агей упал навзничь, и некоторое время находился в шоке, ничего не чувствуя. Но постепенно в глазах его посветлело, и стало видно уже ветки деревьев. Только в ноге, немного выше щиколотки, ощущалась острая пульсирующая боль, и неудобно было лежать.