Дороги в горах - [108]

— Вот всегда так! — возмущался Хвоев. — Хотел тут осесть и обязательно разобраться… Да разве дадут! Не то, так другое…

— Хорошо, если бы побыл. Помощи всегда рад, — Петр Фомич убеждал себя, что говорит искренне.

— Я приеду. Возможно, даже завтра. А сейчас скажу, Петр Фомич, прямо. Прошу не обижаться.

— Какая может быть обида, если для пользы, — Петр Фомич криво усмехнулся. — А потом… У нас есть основания говорить друг другу правду.

— Так вот, не туда ты гнешь, Петр Фомич! Методы не те. Без доверия к людям работаешь. Так ничего не выйдет. Я вот хотел как следует присмотреться, а потом собрать производственное совещание и обсудить все. Дела-то неважные.

— Есть недостатки. Сознаю… Тот не ошибается, кто ничего не делает. А я кручусь тут, как черт перед рождеством.

— С людьми ты ведешь себя как фельдфебель, а у самого заяц в душе. Почему Зенкову не разрешил сеять бобы так, как он считает нужным?

— Успел нажаловаться?

— Совсем не то, Петр Фомич! — Хвоев с досады крутнул головой. — При чем тут «успел нажаловаться»? Человек старается, а ты его по рукам хлещешь.

— Валерий Сергеевич, тут надо вникнуть. Некоторым лишь бы инициативу проявить, себя показать, а там хоть травушка не расти.

— Но ведь Зенков не относится к таким «некоторым».

— Почем мне знать, относится или нет?

— Вот твоя главная беда, Петр Фомич! Ты должен знать! Обязан знать! Директор должен знать людей, а ты не знаешь. Так далеко не уедешь…

Петр Фомич после не раз вспоминал слова Хвоева. Открыл Америку! Он сам не-мальчишка, понимает, что многое у него выходит не так. Нет у него доверия к людям. Но ведь его за деньги не купишь. Такое дело… В плоть и кровь вошло. Это мучительно, когда понимаешь, что неправильно, но иначе не можешь. Не можешь, и все тут, хоть тресни! Вот будто возьмешь правильную линию, но тут же собьешься — и опять на старую наезженную колею… А он: «Ты обязан знать… Методы не те». Сказать проще всего…

Петр Фомич уже подходил к конторе, когда из-за угла старого, с позеленевшей крышей барака — память о тридцатых годах, когда организовался совхоз, — вынырнула Нина. Заметив отца, она опустила голову — сделала вид, что не заметила. Петр Фомич остановился, и оглянулся кругом — улица была еще безлюдной.

— Ты вот что, девка! — Петр Фомич почувствовал, что у него дергается левое веко. — Сегодня же убирайся отсюда! Чтоб духу не было! Работать надо. Устраивайся там, у матери.

Нина ничего не сказала и даже глаз не подняла. Она обошла отца и устремилась к дому. Чулок на правой ноге спустился, сама вся мятая, сникшая, смотрит в землю…

Петр Фомич провожал дочь взглядом. Злость и жалость боролись в нем.

А Нина прибежала в свою комнату и, как была в пальто, туфлях, бросилась на постель, зарыдала. Плакала долго, содрогаясь. Потом, вся растрепанная, приподнялась, стянула с ноги замшевую туфлю на тонком каблуке и зло швырнула в угол. И опять повалилась на кровать, тупо глядя мокрыми глазами в потолок.

Глава двенадцатая

Геннадий Васильевич и Катя сидели в первом ряду. За их спиной, в зале, было темно, но лицо Кати мягко освещалось светом рампы. Из-за кулис вышла стройная смуглая девушка — медицинская сестра районной больницы. Пока баянист садился на стул и прилаживался, девушка чувствовала себя неудобно. Ей явно мешали руки, смущало слишком уж сильно декольтированное платье. Но вот звонким ручьем всплеснулась музыка, в нее органически влился голос девушки:

Выросла кудрявая,

Расцвела красавица,

Будто от метелицы

Вся белым-бела…

Зал, кажется, не дышал, покоренный нежным, проникновенным голосом. А девушке уже не мешали руки, и она совсем забыла о том, что на ней открытое платье. Голос ее то взлетал, то падал, и тогда снова брала за сердце музыка, в которой легко улавливались плеск и звон ручья, шорох весеннего ветра.

На ветру качается,

Солнцу улыбается.

— Здравствуй, моя яблонька!

Как твои дела?

Геннадий Васильевич слушает и незаметно посматривает на жену. Она вся подалась вперед. Глаза горят, на припудренных щеках проступает румянец. Катя то кивком поощряет пение, то недовольно морщится, а потом вдруг, очевидно, уловив в голосе девушки фальшь, вся передергивается и стучит кулаком по своему колену.

— Хороший, замечательный голос, но не поставлен. Поработать бы с ней, — говорит Катя, когда девушка в шквале аплодисментов неловко, но благодарно кланяется.

Геннадий Васильевич доволен. Не так легко и просто удалось ему затянуть жену на концерт.

Утром в кабинете Ковалева неожиданно появился Ермилов, сопровождаемый Клавой.

— Привет, Геннадий Васильевич!

— О, привет, привет, дорогой Сергей Осипович! — Ковалев встал. — А я уж собирался звонить.

— Зачем? Я знаю, когда приехать. — Ермилов бросил на стул обшарпанный портфель и старенький прорезиненный плащ. — Погодка-то, а? Благодать! Прет все как на дрожжах!

— Погода будто специально для кукурузы.

Ковалев с признательностью пожал маленькую, но сильную ладонь агронома, с которого Клава, стоя в конце стола, не спускала восторженных глаз. Он казался ей необыкновенным, а каждое его слово — глубоким, даже мудрым. А Ермилов, ничего не замечая, присел к столу, обмахнул соломенной шляпой потное лицо.