Дороги в горах - [110]

Окно раскрыто и теперь, и Колька ощущает лицом легкое дуновение ветерка, напитанное сладковатым запахом липких тополиных листьев и цветущей сирени. Сирень стоит рядом, на тумбочке в банке из-под маринованных патиссонов. Это Клава вчера принесла сирень. Как вошла с букетом, так на всю палату запах, и все четверо больных, приподняв головы, заулыбались. Уважают ее здесь. Вчера она Филимонычу принесла папирос, а Леньке вон — лезвий для безопасной бритвы. Его же, Кольку, завалила. Несет и несет… Вот опять скоро должна прийти.

Розовые лучи заходящего солнца, врываясь в высокое окно, падают квадратом на противоположную белую стену, и на стене видно все до мельчайшей крапинки, как под увеличительным стеклом. Колька с любопытством следит, как шмель, круглый и мохнатый, хлопочет около сирени. Он то сядет на букет, то приподнимется и, угодив в полосу лучей, сразу становится весь золотым.

— Так, говоришь, Миколай, вчера должны были свадьбу играть?

Это спрашивает со своего места старик Филимоныч, маленький и волосатый, которого готовят к операции грыжи. Старику давно все известно во всех подробностях, и спрашивает он, очевидно, потому, что больше нечего делать. Колька тоже знает, что старику все известно, но охотно отвечает: ему приятно, когда говорят о Клаве, их женитьбе.

— Должны… — Колька тяжело вздыхает. — Вот так, понимаешь, все получилось.

— Да… — сочувствует старик. — Выходит — надсмеялась над тобой судьба?

— Судьба? — вступает в разговор тракторист Ленька. Сидя на своей кровати, он, как ребенка, придерживает сломанную правую руку, толстую и белую от наложенного гипса. — При чем тут судьба? Медведь.

— И не токмо медведь! — вскидывается старик. — Ты что думаешь, не успела земля на могиле отца обсохнуть — сразу свадьбу? Добрые люди так не делают. И вот он, Миколай, так не поступил бы. — Старик, морщась от боли, спускает босые ноги с кровати, сует их в шлепанцы, сидит, поджав ладонями живот. — Я вот в молодости на Капказе живал, в Тифлисе. Так там в таких случаях не токмо что-нибудь, а шесть месяцев ходили все в черном и шесть месяцев волос не трогали. Да, такой порядок, положено так. Скорбь, значит, свою выражали. На голове куделя, а не трогали.

Леньке возражать нечего, и он переходит на личные выпады.

— Шесть месяцев! — хмыкает Ленька. — Да ты вот, видать, всю жизнь волоса не трогаешь. И скорби будто не выражаешь.

— Ох же и ядовит ты, Лексей. — Старик качается на кровати маятником — унимает боль в животе. — Зачем ты меня пристегнул? Мое дело — особь статья. Мне в прошлом годе на восьмой десяток поехало. И всякий интерес у меня теперича потух.

Ленька скалит в улыбке зубы:

— А может, не потух еще, а?

— Нет! Нет! — трясет головой Филимоныч и миролюбиво, будто они не спорили, предлагает: — Пошли покурим?

— Пошли. — Алексей достает из тумбочки папиросы.

— Да, Миколай, не в кон с тобой вся эта история.

У дверей старик обращается к Кольке:

— А случись сразу после свадьбы — иной коленкор. Тогда бы ты со своей молодушкой весь год медвежатину ел. Теперь хотя время жаркое подступает, но все одно — можно было присолить, подкоптить. А так ее там уж порешили.

Ленька трогает Филимоныча за рукав.

— Пошли! Вот теперь я понял, что в тебе все погасло. Старика-то чем поминали? Медвежатиной, поди?..

Они уходят, а Колька смотрит в потолок и улыбается. Медвежатина его не тревожит. Пусть брат там, как хочет, так и распоряжается. Шкуры, он сказывал, уже сдал. Это хорошо — деньги на свадьбу пригодятся…

Из коридора доносится частое и четкое постукивание каблучков. «Клава?» — Колька весь насторожился, даже дыхание затаил.

Она зашла после короткого стука в дверь, и Колька весь потянулся к ней, как тянется растение к свету. С румянцем застенчивости на смуглых щеках она негромко поздоровалась и осторожно, на носочках, подошла к Кольке.

— Ну как самочувствие, Коля?

— Да ничего, понимаешь, хорошо. Садись, Клава.

Клава прислонила к тумбочке туго набитую хозяйственную сумку, взяла стул, села.

— Ну, как там? Ох, и надоело, понимаешь, валяться!

Кольке кажется, что в белом халате и голубой шелковой косынке Клава еще красивей, нежней. Вот так бы и смотрел, глаз не отводил. А девушке неудобно от его неотступного, жаркого взгляда. Она, потупясь, смущенно двигается на стуле, кладет на лоб Кольки ладонь.

— Температуры нет?

— Давно нет.

— Сегодня Ермилов приезжал, от Григория Степановича, из «Восхода», — сыплет скороговоркой Клава. — Кукуруза, говорит, будет. Новый сорт… Хорошо, если уродится. Правда, Коля?

— Правда. — Колька придавливает своей ладонью ладонь Клавы, прижимается к ней губами. Клава видит, что Кольке сейчас очень приятно, а ей вот только неловко. Но она руки не отнимает. Она с удивлением думает о Кольке. Вот он на вид самый обыкновенный, такой, как все, а в самом деле необыкновенный. О нем вон даже в центральной газете написали. И стоит! Клава не раз пыталась мысленно поставить себя на место Кольки — и ей становилось так страшно, что дрожь всю прохватывала. Она там со страху сразу умерла бы. Складышем победить такого зверя!

— Да как же ты, Коля, сумел? — спросила Клава в тот день, когда Бабах привез его в больницу.