Дороги в горах - [109]

— Льстишь, Геннадий Васильевич. — Почему только для кукурузы нужна такая погода? А другие посевы?..

Вскоре они в стареньком «газике», позаимствованном Ковалевым у райкома партии, выехали смотреть кукурузу. Машина еще как следует не остановилась, а Ермилов уже сидел на корточках на краю трехгектарного участка на пологом солнечном склоне.

— Взошла! Взошла! — Он глянул снизу на Ковалева. Тот тоже опустился на корточки и вместе с Ермиловым смотрел на бледные шильца всходов.

— Все хорошо, Геннадий… — Ермилов, о чем-то задумавшись, молчал, потом добавил: — Васильевич. Прекрасно! Вот только…

Ермилов исколесил вдоль и поперек маленький участок, присаживался, копался в земле.

— Василич, корка… Подборонка. И немедленно. Завтра же!

Перед обедом шофер увез Ермилова в совхоз, к Зенкову. А Геннадий Васильевич попутно заглянул в летние лагеря, куда три дня назад перевели свиней.

Кажется, сегодня ничего такого не произошло, но Геннадий Васильевич чувствовал себя в приподнятом настроении. Он поинтересовался у Эркелей самочувствием Костика. Эркелей, польщенная вниманием, так вся и расцвела.

— Большой. С дедом друзья — водой не разлить. Я теперь не нужна стала. Даже обидно.

Обмениваясь шутками, они шли пастбищем. Свиньи крепли и поправлялись прямо на глазах. Сейчас они деловито срезали мягкую сочную траву, рыхлили пятаками черную землю, отыскивая коренья.

После обеда Геннадий Васильевич побывал в книжном магазине и купил там несколько брошюр по агротехнике возделывания кукурузы. В колхозе с прошлого года не было агронома. До этого агрономом работал Лапин. Пожилой и апатичный, он когда-то очень давно окончил шестимесячные курсы. Слабые знания и полное отсутствие любви к земле сделали Лапина человеком никчемным. И когда в прошлом году Лапин подал заявление с просьбой отпустить его на жительство в город, к сыну, Ковалев первым на заседании правления сказал: «Пусть едет! Много не потеряем».

Возвращаясь к себе в контору, Ковалев обратил внимание на афишу около Дома культуры. В ней сообщалось, что сегодня состоится концерт самодеятельности, посвященный окончанию в районе весенне-полевых работ.

Ковалев внимательно прочитал всю афишу, а потом спросил себя не очень уверенно: «А что, если сходить?» Чтобы потом не передумать, он решил сейчас же приобрести билеты.

Дома он положил билеты на стол, хлопнул по ним для значительности ладонью и сказал:

— Вот, мать! На концерт сегодня идем. Готовься.

Катя растерялась.

— Да как же? Ты предупредил бы…

— Вот и предупреждаю, — сказал с улыбкой Геннадий Васильевич.

— Да нет, Гена. Я тесто на вечер завела. Хочу пирожки с картошкой постряпать. Володька давно просит.

— Пирожки, Катя, потом, не уйдут.

Дело совсем осложнилось, когда подошла пора одеваться. Катя решила надеть свой единственный костюм песочного цвета, приобретенный в первый год их совместной жизни. Но Катя располнела, костюм оказался узким. Несколько дорогих платьев, сшитых три-четыре года назад, тоже стали тесными.

— Ну вот, а все на жизнь обижаешься, — подтрунивал Геннадий Васильевич, уже одетый в новый темный костюм.

Катя нервничала и, кажется, готова была разреветься. Она с трудом стянула с себя платье, швырнула на диван.

— Не пойду! Иди один, если хочешь!

Но все это теперь позади. Теперь Катя жадно смотрит на сцену. Лицо вдохновенное, и она совсем не похожа на ту Катю, которая час назад собиралась на концерт.

В антракте Геннадий Васильевич спрашивает:

— Так ты считаешь, что она способная?

— Очень даже! Ты же сам слышал, какой голос. Ей бы в музыкальную школу…

— Ну, школа — дело длинное. А вот ты могла бы с ней позаниматься?

— Я? — Катя смотрит на мужа с недоверием. — Конечно, могла бы. Думаешь — я теперь уж никуда не гожусь?

— Вот как раз не думаю! — Ковалев прижимает к себе локоть жены. — Так займись, Катя! Благодарное дело. Она век не забудет.

— Можно. Почему не заняться. — Катя говорит не очень уверенно.

— Так пошли, договоримся?

Геннадий Васильевич увлекает жену из фойе в зал. Они подходят к маленькой двери, ведущей за кулисы, и Катя начинает упираться, высвобождать свою руку из-под руки мужа.

— Подожди, Гена. Им теперь не до нас. Я завтра зайду. Зайду и договорюсь.

Ковалев разочарованно вздыхает.

— Нет, я правда зайду. Вот посмотришь! — уверяет Катя и сама берет его под руку. — Давай сядем.

Назавтра за ужином Геннадий Васильевич спрашивает:

— Ну как, была?

— Где была?

Катя старается смотреть так, будто ничего не знает и будто вчера у них не было никакого разговора.

— Где, где! Не притворяйся! В Доме культуры была?

— Смешной ты, Геннадий. Честное слово! Есть мне когда ходить, а тем более заниматься! Ты же видишь — я по дому с трудом управляюсь. К вечеру ног под собой не чувствую. Или тебе все равно?

Геннадий Васильевич нагнулся и усиленно заработал ложкой.

Глава тринадцатая

Кольке досталось больше, чем он поначалу полагал. Медведь не только нанес ему глубокие раны когтями, но и сломал левую ключицу. И потому Колька, весь обмотанный бинтами, с гипсовой повязкой на ключице, лежит в больнице. Он даже отца не хоронил. Ему лишь выше приподняли изголовье и повернули койку так, чтобы он видел в окно похоронную процессию. Отца унесли, а Колька еще долго слышал через открытое окно звуки траурной музыки.