Дороги в горах - [111]

— Поневоле сумеешь… Я не сумел бы, так он…

Колька, конечно, герой. Самый настоящий. И хорошо, что он такой скромный, обыкновенный.

— Мама привет тебе передала.

— Спасибо. Ей тоже передавай.

— Она вот тут курочку зажарила. — Клава берется за сумку.

— Ну к чему? — конфузится Колька. — Не надо! Сами… У меня и так вон полна тумбочка. Сестра даже замечание сделала.

— Ешь, чтобы не залеживалось. А маму не обижай. У нее ведь свои порядки. Она, может, и не решилась бы, если бы эта рябенькая не перестала нестись. В наказание…

— Ну, раз так — я продолжу наказание рябенькой.

Они смеются. Кольке очень хорошо. Он даже забыл про свои раны и про закованную в гипс сломанную ключицу. А Клава достает из сумки газетный сверток, потом книгу.

— Чтобы не скучал. «Повесть о жизни» Паустовского. Не читал?

— Нет.

— Замечательная. Вот читаешь, будто хорошую музыку слушаешь. Как-то все прозрачно, нежно и немного грустно.

Неожиданно в палату заходит Татьяна Власьевна. Руки в карманах накрахмаленного халата идеальной белизны, непокрытую голову держит прямо, даже чуть откинула, будто ее тянет назад тугой узел косы. И, очевидно, поэтому Татьяна Власьевна кажется гордой, неподступной.

— Здравствуйте! — Клава, вся вспыхнув, поспешно встает, напоминая школьницу.

— Сиди ты, сиди! — Татьяна Власьевна кладет на плечо девушки узкую красивую ладонь, заглядывает в лицо, переводит взгляд на Кольку, — Горюете, что до свадьбы не зажило? Ничего… Успеете, наживетесь.

— Это, конечно, успеем, — Колька, весь млея, смотрит на Клаву: так я, мол, говорю? А Клаве почему-то неудобно. Опустив глаза, она говорит:

— Мне пора. — И, будто спохватясь, поспешно добавляет: — Я завтра приду.

* * *

Возвращаясь домой, Клава около чайной встретила Эркелей.

— Клава! Клавдь Василивна! — закричала та из кузова только что лихо подкатившей к чайной машины.

Клава приостановилась, стараясь понять, кто и откуда ее зовет, а Эркелей, с хозяйственной сумкой в руке, ловко перемахнув борт, догнала ее и затараторила, словно повела пулеметный огонь.

Клава, занятая своими мыслями, с трудом понимала подругу. Оказывается, Эркелей вернулась из совхоза. Доярки сказали, что в тамошнем магазине хорошие шерстяные кофты. Вот и ездила. Последнюю ухватила.

— Посмотришь?

Клава не успела еще ничего ответить, как Эркелей, подхватив ее под руку, подвела к лавочке у ворот.

— Садись.

И сама села рядом, открывая сумку.

— Вот, гляди! — Эркелей подняла оранжевую мохнатую кофту за плечи, приложила к себе. — Идет?

— Да ничего будто… Яркая, по моде.

Эркелей, не замечая равнодушия Клавы к ее покупке, довольно улыбалась.

— Вот надену на твою свадьбу, пусть все глаза пялят. Да, чуть не забыла! Выхожу это я из магазина, а он идет.

— Кто — он?

— Игорь! Кто же еще? Руку подал, а сам какой-то сумный. Как вы, говорит, там живете? Давно не был в Шебавино. А я ему: «Ничего… Вот свадьбу сыграем, как жених поправится».

Клава вскочила с лавки.

— Ты что? — удивилась Эркелей.

— Да так… Говорить, что ли, больше не о чем? Трясут и трясут! Надоело!.. Пошли!

Они долго шли молча. Из-за гор, где село солнце, поднимались черные нагромождения туч, расплываясь, закрывали багровое небо. Было тихо и душно.

— Знаешь, Клава, а ты его любишь!

— Кого? — Клава сердито и удивленно покосилась на Эркелей.

— Игоря, конечно… И он тебя любит. Вы дуетесь, а сами любите. Вот убей меня гром!

Клава плотно сжала губы, обернулась к Эркелей:

— Ты думаешь, что говоришь? Нет, ты сегодня просто не в своем уме. Честное слово! От покупки, что ли? Нужен он очень! Да я его уже сколько не видала. Он вон с Нинкой, говорят…

— Все равно… — упрямо стояла на своем Эркелей.

Из переулка им навстречу вышла Зина Балушева. Она несла на коромысле воду.

— Ты что никогда не заходишь? Зайди.

И Клава зашла. Зашла, пожалуй, потому, чтобы поскорее избавиться от Эркелей. Сегодня она просто невозможная.

Зина понесла ведра в избу, а Клава присела на ступеньку крылечка. Напротив, в нескольких метрах от нее, Федор, стоя на четвереньках, копался под кустами смородины. Он был в линялой майке и старых штанах с двумя, похожими на очки, заплатами.

— Добрый вечер! — сказала Клава.

Федор встал:

— А, Клавдия Васильевна! Добрый вечер!

«Спросит про свадьбу или не спросит?» — думала Клава.

Федор не спросил. Он начал многословно рассказывать об огневке — вредителе смородины и крыжовника.

— Летом этот червяк из ягод в землю уходит, в куколку превращается. А весной, в это самое время, вылетает такой бабочкой. Вот я гексахлоранчиком и посыпаю. Надо было с осени, да не удосужился. Со временем теперь хоть караул кричи, — Федор говорит о недостатке времени не с сожалением, а даже с затаенной гордостью.

Он давно вернулся с фермы в контору. А прошлый год, после учебы на трехмесячных курсах, занял место Прокопия Поликарповича, ушедшего на пенсию. Кажется, Федор очень доволен своим новым положением. И в семье все утихло, наладилось. Только Зина, видно, сожалеет, что так опрометчиво сменяла детский сад на свиноферму. Не раз уже жаловалась Клаве, что ей трудно, устает.

Под говор Федора Клава думала о том, что, наверное, все вот так: в молодости ищут, мечутся, а когда постареют — притихнут, успокоятся, стараются обходить в мыслях и принципы и запросы души. Да нет, почему все? Не все! И годы тут решающей роли не играют. Григорий Степанович вон совсем старик, а не успокоился, повернул свою жизнь так, как захотел. И Ермилов никогда не успокоится, не пойдет на сделку с совестью. И Геннадий Васильевич тоже… А вот себя она не знает. Ведь самое трудное в жизни, говорят, познать самого себя…