Дорога к счастью - [77]

Она почувствовала себя так, словно крылья, поддерживающие ее, вдруг обломились и она упала наземь. Потускнел в ее глазах солнечный свет, она потеряла всякий интерес к торжественному веселью джегу. Ей хотелось упасть наземь и разразиться рыданиями. Но когда подошла ее очередь танцевать, в ней вспыхнуло безотчетное желание забыться в танце и блеснуть в яркой беспечной резвости, — пусть не подумает, что она сколько-нибудь удручена его невниманием…

После танца она еще некоторое время крепилась, но потом ей стало невмоготу, и она подозвала Доготлуко и попросила отвести ее на квартиру…

…Ни дороги, по которой везли ее домой, ни длительности пути она не заметила. Она подставляла пылающие щеки степному ветру, но и ветер не охлаждал их. Задетое самолюбие и гнетущее сожаление о злополучном письме больно жалили ее сердце…

Ей казалось, что как только она попадет домой, ей будет легче. Но и дома она не нашла успокоения. Старый дом, в котором она выросла, показался ей странно пустым и чужим. Она старалась не думать о Биболэте, вычеркнуть его из сердца, будто его и нет вовсе в жизни. Но без Биболэта ничего в жизни у нее не оставалось…

В таком состоянии провела Нафисет два бесконечно длинных дня и две ночи. Мать, напуганная состоянием дочери, о немой тревогой, как беззвучная тень, ходила за ней, роняя тяжкие вздохи.

На третью ночь Нафисет забылась тяжелым сном. Проснулась она от непонятного шума и сразу села на постели. Тут же она услышала, как мать, спавшая на полу, несколько раз в страхе крикнула: «Кто это?!» Вслед за тем в темноте послышался неистовый вопль. Кто-то зажег спичку, в ее мгновенной вспышке Нафисет увидела, что мать с растрепанными седыми волосами, в одной сорочке, борется с двумя мужчинами. Она рвалась к кровати, на которой спала Нафисет. Нафисет крикнула и кинулась к матери. Сильные, крепкие руки тотчас же подхватили ее и понесли.

Нафисет кричала, билась, но сильные руки не выпускали ее.

Она потеряла сознание и очнулась только на тачанке. Она крикнула… Чьи-то руки заткнули ей рот комом тряпки. После этого ее запеленали в бурку и поперек бурки опутали веревками. Она поняла безнадежность своего положения. И когда вспыхнула перестрелка и двое понесли ее на руках, она уже не сопротивлялась. Теперь она помышляла только об одном: как бы вытолкнуть изо рта тряпку и позвать на помощь. Она говорила себе: «Надо собрать всю свою волю… Если ты проявишь слабость, то погибнешь навеки…»

Но мужество покидало ее, и она не могла собраться с мыслями.

«Как долго они несут меня, — думала Нафисет. — Неужели никто не придет на помощь?»

Лай собак неотступно преследовал ее похитителей. Было такое впечатление, что в ауле никого, кроме собак, не осталось.

Ее приволокли на какой-то двор. «Чей это двор? Кирпичный дом…» — силилась вспомнить она, но ничего не вспомнила.

— Несите ее в старый дом! — шепотом сказал один из похитителей.

И вот ее проносят через маленькую дверь. Чья-то рука вынимает кляп. В помещении стоит тепловатый запах печеного хлеба и дрожжей… Среди мужских голосов слышится женский голос.

— Я не могу ее развязать, она ведь почти голая! — говорит женщина.

— Надень на нее какое-нибудь платье! — приказывает один из похитителей, и она узнает голос Измаила.

Дверь с тихим скрипом отворилась, похитители вышли, но кто-то встал у дверей снаружи. «Сторожит», подумала Нафисет. Послышался звук закрываемых ставней, и все утихло. Зловещая гробовая тишина, непроглядная тьма. Мягко прошелестели чувяки. Зажглась спичка. Свет выхватил из тьмы лицо женщины. Нафисет сразу узнала ее: жена Хаджирета Шумытля — Ханий.

Женщина зажгла свечку и поставила ее на стол. В комнате большая русская печка, мешки, кадушки. Это старая халупка Шумытлей, оставленная ими после того, как они выстроили новый дом.

Ханий, поставив свечку, подошла к Нафисет.

— Не пугайся, моя ненаглядная! — вкрадчиво и слащаво проговорила она. — Тебя унесли не со злыми намерениями, а с добрыми чувствами. Ты сама виновата, что довела парня до необходимости решиться на такое дело. Не найдется ни одной девушки в ауле, которая с радостью не пошла бы за него замуж. Теперь только от твоей разумности зависит твое счастье.

Ханий рассчитывала увидеть, как обычно бывает в таких случаях, заплаканную, безвольно надломленную девушку, с опухшими глазами, мокрыми от слез щеками и искусанными губами. Но когда Ханий увидела Нафисет, смотревшую на нее сухими напряженно-настороженными глазами, она прикусила язык. А когда Нафисет без жалобы, без слез, твердо и деловито обратилась к ней со словами: «Помоги мне встать, Ханий», та даже испугалась. Минуту она простояла, онемев от изумления. Затем, поняв состояние Нафисет как ее готовность примириться с судьбой, возобновила свои слащавые уговоры:

— Очень хорошо, Нафисет, если ты так разумно относишься к этому. Можешь быть уверена, лучшего жениха и не сыскать. Сейчас я тебе дам одеться. Не печалься, ни одна красавица не будет, так одета, как ты. Все будут завидовать тебе… — Говоря так, она развязала веревку, которой поверх бурки была опутана Нафисет.

Девушка поднялась и деловито надела платье, принесенное Ханий. Платье было огромной ширины. Чтобы избежать необходимости говорить с ненавистной женщиной, Нафисет делала вид, что внимательно оглядывается и старается привести себя в порядок. Неожиданно приблизив свою голову к лицу Ханий, она стыдливо что-то шепнула ей.