Дорога к счастью - [64]

— Моя родненькая, опомнись, а то еще кто-нибудь заметит…

Вернувшись в девичью, Куляц повалилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, залилась слезами. Нафисет, охваченная жалостью и раздражением, не вытерпела и сказала:

— Но в чем же дело! Если любишь, почему не выйдешь замуж и не кончишь эту канитель? К чему тут слезы, если и он любит тебя?

Куляц стремительно села на кровать и испуганно уставилась на младшую сестру.

— Откуда ты знаешь это?

— По тому, как ты ведешь себя, догадаться не трудно.

— Мама что-нибудь сказала тебе?

— Об этом она со мною и не заговаривала.

В голосе Куляц слышались строгие нотки старшей сестры, готовой гневно обрушиться на младшую за то, что та суется не в свое дело, нарушая границы дозволенного. Нафисет это почувствовала, но не отступила. Нисколько не смущаясь, она смотрела на старшую сестру прямо и говорила серьезно, с еле уловимым небрежным осуждением.

Куляц и раньше замечала упрямство в характере Нафисет и испытывала на себе силу ее скрытного, насмешливого ума, — втайне Куляц даже завидовала крепкому нраву сестры и немного побаивалась ее остроумных ответов. Теперь же она просто не нашла в себе силы отстаивать свой авторитет и права старшинства и, молчаливо соглашаясь отныне на интимное равенство, бессильно опустила голову на подушку.

— Если бы я была вольна сама решать… — сказала она голосом, звенящим от слез.

— Если он любит тебя, кто же может помешать тебе? — упрямо повторила Нафисет.

— Кто же, как не мама! Мать уже передала мне через соседку: «Лучше своими собственными руками похороню ее неопозоренный труп, чем увижу ее замужем за этим выродком…»

Нафисет, ошеломленная, замолчала. Затем порывисто присела к Куляц на кровать и спросила шепотом:

— Это правда, что мать так сказала?

— Если бы не так, разве бы я истекала слезами! — пролепетала Куляц, всхлипывая.

Нафисет выпрямилась. В глазах ее, прямо и с удивлением устремленных на Куляц, отразились попеременно страх за свою судьбу и глубокая печаль, обида на мать и суровая решимость.

— Я не думала, что у мамы такое жестокое сердце, — задумчиво произнесла она. Затем медленно поднялась и отошла к окну.

— Я бы не посмотрела на таких родителей, — сказала она глухо, точно произнося слова клятвы. — За кого же другого они хотят выдать тебя: за князя или хана, которых уже нет? До сих пор они не могут понять, что достоинства человека теперь определяются не размером имущества и числом рогатого скота. Они тоже, оказывается, из тех, кто еще помышляет лишить женщину права любить и устраивать свою жизнь, как того хочет сердце…

Куляц была изумлена и устрашена кощунственными словами Нафисет. «Как? Не слушаться родителей и высказывать такое неуважение к старшим? Слыхано ли, чтобы подобные слова произносили уста девушки!»

Позабыв о своем горе, она села на кровати и с любопытством и страхом посмотрела на сестру, ожидая, что еще она скажет.

А та стояла у окна спиною к Куляц и молчала. Потом быстро подошла к старшей сестре, мягко обняла ее и во внезапном порыве откровенности продолжала:

— Ты видишь счастье только в любви. И в жизни видишь лишь этот огонек любви. Он светит тебе, как одинокая звезда в кромешной тьме. Ты летишь на этот огонек, как птица в ночи, не ведая и не видя ничего, кроме этой светлой точки. Ты не попыталась даже задуматься над участью тех, кто прежде тебя так же слепо летел на этот огонек. Ты веришь, что твоя звезда счастливее всех. Но ты ни разу не задумалась над жизнью, ожидающей тебя впереди. Когда Доготлуко говорил тебе: «Надо учиться, женщина стала свободна!», ты не захотела понять его и довольствовалась тем, что сидела и безустали лузгала вместе со своими ухажорами шелуху слов о любви. Я постоянно присматривалась к тебе. Твое девичество напоминало мне жизнь домашнего животного, которого выхаживают на убой или на продажу. Пока холили тебя, наряжали и не нагружали работой, давая тебе набрать достаточно силы, ты была довольна, не заботилась ни о своем будущем, ни о том, чтобы набрать разума и знаний. Теперь пришло время твоей продажи. И ты не решаешься даже предъявить свои человеческие права, а только обреченно и безвольно оплакиваешь свою судьбу. Но это только начало тех страданий и бесправного существования, на какие обречет тебя ветхий адат. Например, что останется от твоего единственного счастья — от любви, если Амзан вскоре разведется с тобою и выбросит вон, как и тех некоторых вдовушек, которых так же выбросили их избранники, натешившись над ними вдоволь?

Куляц все еще не могла притти в себя от изумления. Эта скрытная девчонка, вечно сидевшая в уголке со своими книжками, по правде сказать, иногда казалась ей, Куляц, какой-то полоумной. Старшая сестра часто испытывала неловкость от взгляда младшей, не по-девичьи пристального и разумного. Ее даже брал страх, — не спуталась ли Нафисет с нечистой силой?

И вдруг — этот стройный поток разумных, значительных и осмысленных слов, на миг приоткрывших перед Куляц внутреннюю зрелость скрытной души ее младшей сестры. Впрочем, далеко не весь смысл взволнованной речи Нафисет доходил до ее сознания. Только последние слова уязвили ее в самое больное место, и она вскрикнула с горячностью: