Дорога к счастью - [52]

Но однажды ночью на той стороне аула, где в секрете стоял Ахмед, внезапно вспыхнула перестрелка. Доготлуко со своими двумя дежурными комсомольцами бросился туда. Он услышал последний одинокий выстрел, и перестрелка прекратилась.

Добежав до места, Доготлуко окликнул Ахмеда. Ответа не было. Доготлуко произнес пароль в темную мглу, крикнул еще раз, но кругом была глубокая тишина.

У Доготлуко от страшной догадки замерло сердце. Он остановился, прислушался. На том месте, где должен находиться Ахмед, стояло безмолвие. Лишь где-то недалеко, встревоженные выстрелами, взлаивали собаки. Доготлуко сказал товарищам, чтобы они стали по двум сторонам улицы возле плетней, а сам направился к секрету, где был поставлен Ахмед. Ахмеда там не было.

Застыв в немом отчаянии, Доготлуко простоял несколько секунд и крикнул: «Ахмед!», окончательно теряя самообладание, в невыразимой тоске и страхе за жизнь дорогого человека. Крик канул во мраке, как камень, брошенный в бездонную пучину. Вдруг недалеко от себя он услышал глухой, точно вырвавшийся из-под земли, стон. Не помня себя, Доготлуко бросился туда. Пробежав несколько десятков шагов, он споткнулся о что-то мягкое и тяжелое. Похолодев, он остановился. В нем все еще теплился тайный трепет последней надежды. Пересиливая себя, он нагнулся и сразу нащупал рубчатую шероховатую рубашку Ахмеда. Сколько раз он ощущал раньше ее в объятиях, в дружеских потасовках!

Ахмед лежал лицом вниз, крепко вцепившись раскинутыми руками в траву. Он издал глухой протяжный стон и сделал судорожное усилие подняться, но, заскрежетав зубами, рухнул снова. Доготлуко с трудом повернул его вверх лицом, приподнял голову и положил к себе на колени.

— Идите сюда! — крикнул он упавшим голосом.

Безмолвно стояли подошедшие ребята, нагнувшись над ними, а Доготлуко, бережно поддерживая непомерно отяжелевшую голову Ахмеда, громко звал друга, словно тот находился далеко-далеко:

— Ахмед, дорогой мой Ахмед! Ты не узнаешь меня? Я Доготлуко, я около тебя…

Наконец Ахмед, словно вырвавшись из объятий тяжелого сна, тяжко захрипел:

— Доготлуко, это ты? — слабо произнес он.

— Я здесь, Ахмед, я около тебя…

— Они знали наш пароль… предатель есть среди нас… — произнес Ахмед с большим усилием и снова потерял сознание.

Так, хрипя, он пролежал еще несколько минут. Затем судорожно вытянулся во весь рост и замер…

Ахмеду устроили гражданские похороны. Комсомольская организация соседней станицы прибыла в Шеджерий в полном составе и привезла с собой духовой оркестр. Доготлуко сказал над могилой друга:

— Товарищи! Вы знаете все величие и справедливость дела, за которое мы боремся, вы видите, что борьба наша нешуточная, — это борьба не на жизнь, а на смерть. Тот, которого мы хороним сегодня, был одним из передовых людей, высоко державших славное знамя комсомола в нашем ауле. Он отдал жизнь, стоя на своем посту. Ахмед… — Доготлуко запнулся, наклонил голову, силясь проглотить душившие его слезы, и тихо прибавил:

— Прошу вас, не осудите меня за эту минутную слабость. Трудно мне перенести смерть Ахмеда. Я не знал ни отца, ни матери, не знал тепла родительской ласки. Ахмед заменял их мне теплом своего любящего дружеского сердца. Не забыть мне никогда его голубых глаз, его прекрасных мечтаний о скором светлом будущем, в котором он раскрывал передо мной свое верное сердце… — Доготлуко запнулся еще на несколько мгновений, затем резко вскинул голову и закончил окрепшим голосом: — Дорого поплатятся враги за жизнь нашего Ахмеда…

В течение нескольких дней после похорон Ахмеда Доготлуко находился в каком-то полузабытьи. Он не ронял вздохов и слез, но трудно было добиться у него прямого ответа на вопрос. Суровая, отрешенная от всего немота овладела им. Иногда необычайным усилием воли на короткое время он выходил из этого оцепенения и давал кое-какие указания ребятам. Но он и делал и говорил все с безразличием, словно это невыразимо тяготило его, стало каким-то побочным, неважным делом по сравнению с той тяжестью, которая угнетала его душу.

Он нигде не находил спокойствия, не мог высидеть и получаса на месте. Заходил в аулсовет, садился, но тотчас же уходил и бесцельно бродил в сопровождении Тыху, который следовал за ним безмолвной тенью.

Доготлуко по нескольку раз в день возвращался в домик Ахмеда на окраине аула, словно непреодолимая сила вновь и вновь влекла его туда. Не произнеся ни слова, он садился возле кровати, где была аккуратно сложена одежда Ахмеда, тихо гладил ее рукой, слушал, все так же молча, причитания матери Ахмеда. Затем он поднимался, подходил к шичепшину Ахмеда, висевшему на стене, трогал пальцами струны, прислушивался к мягким, жалобным звукам, и из глаз его безудержно лились слезы…

Забрел он как-то и к Устаноковым.

Нафисет, завидев в окно Доготлуко, стремительно выбежала ему навстречу и, вместо утешения, сама с рыданием повисла у него на плече. Войдя в комнату, Доготлуко выслушал, словцо досадную формальность, соболезнования Куляц, ничего не ответил, с горестным вздохом сел у окна и уставился застывшим взглядом во двор. Нафисет, порывисто всхлипывая, стояла возле него и ласково гладила его по голове и по плечу.