Долина павших - [58]

— Сеньор, — спросил меня слуга, еще содрогаясь от рыданий, — что за охота вам рисовать людские зверства?

— Чтобы раз и навсегда научить людей не быть зверями, — ответил я, зарисовывая при свете фонаря расстрелянных.

Когда пять лет спустя я написал «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», я уже знал, что пелеле живет во мне и в ближнем моем. И еще я знал, что эта безвольная кукла может превратиться в человека, подобного Ильо, выпотрошенному на арене, или в казненных на склоне холма, или в иных кукол, разряженных с ног до головы, как семейство короля, да пребудет с ним слава господня, каким я нарисовал его в Аранхуэсе. И еще я подумал, что наша страна, такая теперь далекая от меня, томящегося в изгнании, в равной мере является землею чудовищ и землею марионеток. Время тех и других чередовалось, разрушая или замедляя ход нашей истории. По временам бык яростно налетал на безвольных кукол, как будто они не были людьми. А то наступала пора кукол, и они покорно лизали руку, протянутую им для поцелуя. Уже довольно давно Моратин высказал наблюдение, что празднества по случаю коронации Его величества Дона Карлоса IV совпали с Французской революцией, той самой, что именем Свободы возвела на алтарь Разум. В Свободу и — еще более — в Божественный разум верил я так же самозабвенно, как и сам Моратин. А когда наконец Свобода и Божественный разум пришли на нашу землю, на землю быка и куклы, то их превратили в того самого минотавра, облаченного в шинели наполеоновской армии, который колол рогами штыков простой люд. В день, когда я закончил «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» — то было в канун возвращения Желанного, — Исидро спросил меня, не эту ли картину я собирался рисовать в 1808 году, чтобы раз и навсегда научить людей не быть зверями.

— Нет, — покачал я головой, одолеваемый дурными предчувствиями. — Эту картину я написал для короля, чтобы он не отправил меня на виселицу за то, что я сотрудничал с захватчиками.

И в самом деле, «Расстрел» сильно отличался от того, каким я задумал его вначале. Первоначально, в эскизах, я изобразил карательный отряд, штыки и мрачное небо в виде чудовищной ночной корриды, где минотавр, еще более многоголовый, чем гидра, просто убивал людей, и никакой схватки людей со зверем не было. Жертвы падали одна за другой, и, по сути говоря, картине недоставало цели, как не было цели и у преступлений, совершаемых именем истории. Что-то говорило мне — и голос этот не умолкал даже в безмолвии моей глухоты, — что это еще не вся правда. И тогда я вообразил, как живой призрак поднимается с колен над грудой мертвых тел и от имени всех мертвых обличает злодеяние. Я представил его руки, пробитые пулями, — я видел, что у многих расстрелянных ладони пробиты, должно быть, они инстинктивно закрывались руками от пуль. И вот человек в растерзанной рубахе и желтых штанах поднялся в центре картины, придавая ей небывалый смысл. Раскинув руки, словно его распяли на кресте, как святого Андрея[82], или будто собираясь вонзить невидимые бандерильи, он как бы останавливает не только залп, но и само время на полотне. Глаза я ему сделал как у того быка, которого написал, едва выздоровев.

Пятнадцать лет прошло с тех пор, и вчерашнее время, время Марии Тересы, Пепе-Ильо и Принца Мира, кануло безвозвратно. Как сказал бы Моратин, не могут безнаказанно совпадать коронация такого короля, как Его величество Дон Карлос IV, и Французская революция. И мы, люди вроде Моратина и меня, уйдем вместе с нашим временем, а покуда прозябаем в изгнании. Но где-нибудь в Мадриде мой человек в растерзанной рубахе и желтых штанах продолжает останавливать время и залп, раскинув в стороны руки, и выкрикивает в лицо палачам что-то, чего я никогда не услышу. Хотелось бы верить, что и полтораста лет спустя он все еще будет там, увековечивая этот страшный миг и не переставая клеймить все расправы, которые творятся на земле во славу Веры или Разума. Хотелось бы верить, что в те грядущие времена другой человек, который, если прав Живой Скелет, возможно, окажется мною, будет одержим этой моею картиной и проникнет в скрытый смысл заключенной в ней правды. И вот тогда, может быть, в такой еще нескорый час, тот мой двойник, чьи слова, готов поклясться, я порою слышу, сядет за стол и напишет: «Молча, сдерживая подступающую дрожь, я спрашиваю себя, кто я такой и кем был дон Франсиско де Гойя Лусиентес».

Чудовища

Пепе-Ильо

Хосе Дельгадо Герра родился в квартале Баратильо города Севилья 14 марта 1754 года. Три дня спустя его крестили в соборной церкви Спасителя, крестным был Хосе де Мисас, двоюродный брат знаменитого пикадора. Его отец, Хуан Антонио Дельгадо, торговавший вином и оливковым маслом, был родом из Альхарафе, или Банда-Мориска, как, по словам Коссио, называли тогда графство Ньебла. Обосновавшись в Севилье незадолго до рождения Пепе-Ильо, с тем чтобы быть поближе к отбывавшему на кораблях винно-масляному товару, он в самый кратчайший срок разоряется. Едва Пепе-Ильо удается одолеть первые буквы, на чем его обучение заканчивается, как отец отдает его подмастерьем к сапожнику. Что касается матери, то известно лишь, что ее звали Агустина Герра. По странному стечению судеб, она родила будущего матадора в тот же год, когда в Ронде родился и его главный соперник Педро Ромеро.